Александр Дорофеев - Московское наречие

В небольшом зале перед сценой в форме ракушки восседало американское, кажется, семейство – дедушка, бабушка и два малолетних внука, приведенные специально для эротического обучения. Наверное, купили познавательный тур, означенный в буклетах отелей тремя херами, то есть иксами. Но ожидали начала с таким видом, будто пришли на «Синюю птицу» или «Трех толстяков» в филиал Художественного. Бабушка живо напомнила Тузу театралку Джуди на чеховской койке, хотя компания в целом ему не приглянулась.

Лялянг провел в полутемную комнатенку, где усадил в глубокое ракушечное кресло, вылезти из которого без посторонней помощи уже не представлялось возможным.

Не успел Туз оглядеться, как возникли две голые, но мнимые француженки, потому что даже в сумерках была различима монгольская синева у крестцов – вылитые Хуха с Жупаной. И это бы куда ни шло, да никакого, увы, дразнящего раздевания на расстоянии. Все прелести предъявлены, как паспорта, – без разговоров, под нос. Уселись на колени, стеснив, нащупывая возбуждающие точки, и принялись угощать шампанским, а больше сами хлестали, что озаботило Туза.

Едва пригубив, он объяснил, что в общем удовлетворен и хотел бы откланяться. Никто и не возражал. Монголки растворились в портьерах, и появился Лялянг со счетом на подносике. Туз было подумал, что все это в тугриках. Сполна испытал все банные ощущения, обещанные Гией, – обдало горячим паром и сразу ледяной душ.

«Рэпэтэ», – попросил он, чуя приступ куриной слепоты. И Лялянг бесстрастно подтвердил сумму, измеряемую многими милями. Ни о какой Мексике уже и думать не стоило. Да, так бесславно закончить путь в борделе, не получив ни на грош удовольствия!

Уже перепутались все разученные выражения. Смог только горестно сообщить, что его тошнит: «Же маль о кер!»

На Лялянга это не произвело впечатления. Он лишь отошел на два шага и включил слепящую лампу, какие используют при допросах в полиции. От его дружеской говорливости и следа не осталось. Без лишних слов обыскал Туза, выложив на столик все, что было в карманах, вплоть до венесуэльского «боливара», не принятого в Варшаве.

«Париж – рай для женщин и ад для лошадей, – пришла на ум поговорка, легко теперь продолженная. – А для меня чистилище! Эх, револьвер был бы кстати!»

Туз не знал, что делать. Не попросить ли жалобную книгу – мол, вместо француженок подсунули азиаток. Да может статься, они коренные парижанки в пятом поколении, а его обвинят в разжигании розни, нацизме и антимонголизме. Отчаявшись, потребовал по старой отечественной привычке директора или хотя бы заведующего.

«Патрон?» – грозно переспросил Лялянг. Стало понятно, что он типичный апаш, запросто всадит ради молодечества нож под ребро или стрельнет из кармана. Силясь выбраться из кресла, Туз вспомнил, что говорил когда-то Достоевский о Париже: «Здесь можно быть несчастным и не страдать». И от себя добавил: «А можно пострадать, будучи вполне счастливым!»

О, предупреждал мудрый старик Гия, – «иностранец без денег в Париже – человек вне закона. При малейшем неосторожном шаге его безжалостно хватают, судят, сажают в тюрьму, а затем высылают на ближайшую границу». Да пусть так, лучше сдаться властям, чем терпеть от какого-то Лялянга. Или пойти попросить взаймы у Джуди? Но вряд ли узнает, а и узнает, так не даст! Похоже, куриная слепота затронула и сознание Туза.

Повеяло вдруг кукурузными лепешками, морем и чем-то вроде Новикова-Прибоя. Вошедший патрон, а точнее патрона, воскликнула: «Ах, моя алуштская страда! Сергеев-Ценский! Академик! Беса ме мучо!»

Трудно поверить, но это была любительница ракушек, венесуэльская Кончита!

Казалось невероятным встретить ее в парижском борделе, но, с другой стороны, предусмотренное свыше число новых встреч уже, вероятно, исчерпалось, и пошли в ход старые знакомые. Столько их накопилось, что настала пора повторных свиданий, якобы случайных. Круг жизни сомкнулся. Колесо прокручивалось на месте, никуда не катясь. А время с пространством завернулись мертвой петлей.

«А может, я давно умер? – подумал Туз. – Погиб, например, в потасовке с Шайкиным? Или в вытрезвителе добили? Тогда скорее всего в зале и впрямь Джуди с внучатами. Вдруг одолжит?» Но когда заикнулся о деньгах, Кончита искренне обиделась, произнеся по слогам: «Тебе хочешь меня ос-кор-блядь? Не тесни сердце! Сразу извиняй, но не пущу». И выдернула из кресла в объятия.

Она подзабыла русский и, видимо, решила восстановить, задержав Туза на неделю.