Александр Дорофеев - Московское наречие

«Ты чего, не рад, кум? – привстал Коля. – Морда тоскливая, как у скопца. Как погляжу на тебя, верно говорят – башмак голове родня. Похоже, с жиру бесишься, в себе закопался? Ты в себе не слишком-то копайся. Не к добру». И сунул для острастки шиш под нос.

Они посидели молча, и Коля сказал: «Отсюда, кум, все видать – сайгаков выслеживаю, и старые захоронки, вроде кладов, приметны. Да вот вчера явился под вечер какой-то хер с дюжиной крыл, а все тело глазами моргает. Кто бы мог быть, как думаешь?»

«Филин», – вяло предположил Туз.

«Какой, стобля, когда из-под крыльев руки торчат! – рассердился Коля. – К тому же говорящий хер. Рассказал, что после бомбы в Хиросиме старый мир кончился. А мы, получается, живем в новом, без правил и законов. Не разобрать – то ли око за око, то ли зуб за зуб. А раньше, говорит, строили города для невинных убийц. Ладно, кум, дуй засветло, а то заплутаешь!»

Подниматься якобы легче, чем спускаться. А Тузу всегда было проще – вниз. Небо уже выгнулось сумерками, как лук тетивой, и худо было у него на душе – какие-то квадратные потемки. Вдоль и поперек перекопал внутреннюю сторонку, а ничего, кроме обглоданных костей посреди кладбища школьных знаний, не обнаружил – даже никакой кибитки с каменной богиней плодородия. По дороге к лагерю вспоминал отшельника Антония, искушаемого в египетской пустыне такими образами, которые словам не подвластны, вроде того, что явился пророку Иезекиилю. Вот чего алкал, да не сподобился! Вместо откровения тяжелый первобытный шиш.

Похоже, что Господь единый, создавая мир, даже не раздвоился от усилий, но расчленился на уймищу мелких духов, а из темного основания выделились злые. Конечно, Он собирается воедино, но дело туго идет, поскольку лютые духи жаждут независимости. И впрямь, они свободно витали вокруг. Подобно летучим мышам, выпархивали из каких-то потайных пещерок, будто обрубки бесчеловечного времени, которое всегда норовит прыгнуть внезапно, как из засады. Когда оно тут, можно его ощутить и даже измерить, словно некую больную протяженность, вроде температуры или давления. Когда ускакало, никакой с ним связи, кроме душевной, потому что душа уже навсегда им заражена.

Эти духи дразнили Туза, как белку, измученную колесом: «Тя, тя, тя! В умеренности, кум, одна покорность. Конечно, она обещает долгие лета и счастье почить в покое. Но этого ли ждет от нас Господь? Уж если тебе подарен букет чувств и возможностей, стоит ли засушивать его, превращая в гербарий?»

«Ах, без любви ни зги не видно, ни единой тропы во мраке», – соглашался Туз, оскальзываясь в арыки. И вдруг так тряхануло, что мироздание едва устояло! Когда землетрясение в пустыне, то сверху, к счастью, ничего не обрушится, зато есть вероятность самому ухнуть в разверзшуюся пропасть. А Туз чуть не свалился на некое воздушное, подобное херувиму создание. Укрыв голову, как крылом, платьем, оно сидело, писая во время подземного толчка на верблюжью колючку.

Это была только что приехавшая девушка-сейсмолог, облюбованная и вызванная архонтом Ра из Литвы для платонических отношений.

«Мими», – привычно-безнадежно поправляла она, перенося ударение на первый слог. Сразу очаровала, выдавливая пасту из тюбика не на щетку, как большинство чистящих зубы смертных, а прямо в рот, невероятно аппетитно. И постоянно улыбалась, даже когда просто писала в пустыне.

«Сплошные мощи! – нежно кивал в ее сторону Ра. – А мне-то как раз интересен духовный аппарат человека»…

Туза тоже влекло к мощам Мими, как к чудотворным, – поклоняться и припадать. Его покорил этот западно-протестантский, вероятно, взгляд на себя, когда ровным счетом ничего значительного не имелось – все чуть плоское, кривоватое и заниженное, – кроме самооценки, порождавшей такое достоинство, что несомая с любовью совокупность производила сильно впечатление. Случилось какое-то тектоническое смещение оценок – манила не стать, а нечто трудно определимое, подобное мимолетному состоянию природы.

«Есть у нее колокольчик для улавливания душ, как у великого китайского божества времени Тай-Суя», – говорил Ра.

Мими и сама напоминала маленький, беззвучно призывавший колокол. Много чего хотелось бы с нею – поднести жертву, оберегать от всего на свете, как одинокую букву, не связанную с другими в ясное слово. Ступала она по земле так, будто прислушивалась каждый миг к дыханию всей планеты. В зацветающей пустыне среди верблюжьей колючки и солянки все время исчезала, словно камешек соли в арыке. Хоть и была литовкой, но какого-то кошачье-египетского облика, чем, вероятно, и пленила Ра. Туз никак не мог припомнить, что означает, помимо родовой принадлежности, «литовка». Угадывалось сходство с растением, выросшим на скале, с листом папоротника, впечатанным в камень времен карбона, даже с самой земной корой. И каменная баба приходила на ум, а точнее – растворимая соляная кукла.