Александр Дорофеев - Московское наречие

Несмотря на мрачное предсказание, Туз в ту пору ощущал себя прекрасно, именно на вершине, – в верхней точке колеса обозрения, откуда ближние, а особенно дальние окрестности выглядели очень привлекательно.

Он сбился со счета, сколько звеньев в цепи, приковавшей его к этому огромному колесу и державшей крепко, как дворового пса на рыскалке. Оставалось удлинить ее настолько, чтобы никогда уже не чувствовать себя на коротком поводке.

Его недаром величали бабьим реставратором. А если приличнее – восстановителем дамского духа. Ему удавалось оживлять безнадежно увядшие женские чувства, наполняя их новыми силами, приближая к цветению. В доме на Гоголевском поговаривали, что он пробудил от летаргического сна не одну спящую красавицу, зато сам впадал в беспамятство, не узнавая их уже на другой день.

Однажды летом очутился под городом Курган-Тюбе, куда вызвали укрепить настенные письмена из археологических раскопок. И застал в предгорьях Памира на берегу умиротворенной долиной реки, укрытой зарослями облепихи семейства лоховых, одни заманчивые имена – Клару, Лету и Электру.

Испив из облепиховой речки, вкусив оранжевых целебных ягод, Туз разом позабыл прожитое, да и все нынешнее словно кануло в почву, откуда сонно возросли жестокие стародавние века – первобытно-рабовладельческие, в частности.

Когда-то этой чудной стороной владели согдийцы и ахемениды, эллины и монголо-татары, арабы и великие моголы, сасаниды и загадочные племена тохаров, разгромившие во втором веке до нашей эры Бактрийское царство, создавшие Тохаристан и сгинувшие вдруг бесследно.

А нынче кудлатые таджикские ребята, нанятые землекопами, вяло, как веерами, помахивали совковыми лопатами, разметая по ветру давешнюю культурную пыль. Поначалу они верили, что Аллах непременно пошлет какой-нибудь горшок, полный золота. Однако довольно быстро закисли, не находя ничего, кроме горшечных осколков и разрисованных буквами глинобитных стен. И впрямь, зачем рыть, тревожа землю, если нет и намека на клад.

«Что за народ?! – раздражалась начальница экспедиции Электра Эридовна. – Вроде бы не совсем дикие, потомки согдийцев и персов, но типичные совки из семейства лохов. Тадж-нахалы! Тут, видно, еще со времен бунтовщика Маздака прижился социализм». «Хватит шабашить! Работать, башибузуки! Работать!» – покрикивала на раскопе.

Слово «работа» во многих языках увязано смыслом с нуждой и мучениями, однако хотя бы в звучании разведено с «рабом» – например, «лабор» и «эсклаво». Правда, из испанского «трабахо» уже выглядывает подневольный труд. Но в русском-то эти слова уж слишком откровенно произрастают из одного корня, что оскорбительно, конечно, для любого лоха. Присев на корточки, подобно бахчевым, они часами заплетали легкие кружева фарси, из которых выскакивали то и дело старославянское «блядь» и латинское «проститутка», направленные, разумеется, красавице Эле.

Да, похоже, здешние края никак не располагали к труду, порождая блудомыслие, а вслед за ним и празднословие.

В первый же день Туза пригласили в соседнее село на милицейскую свадьбу, где все, включая жениха и невесту, только и говорили о зверском разбойнике-гробокопателе по кличке Нож. Последнее, что ему запомнилось, пистолет «тэтэ», из которого дали пострелять добрые милиционеры. На рассвете в палатке голова раскалывалась от дум, не убил ли кого-нибудь. Успокоился, когда обнаружил пулевые дырки в своей же рубахе – пять ранений в грудь. Вероятно, была перестрелка, но все, как в доброй сказке, уцелели…

Сам лагерь из четырех шатровых палаток находился неподалеку от птичьего двора, откуда ранним, чуть начинавшим вызревать утром прилетал медный набат. А следом седобородый сторож Дурды – в тюбетейке с индийскими огурцами, полосатом халате и розовых брезентовых сапогах, с парой заспанных уток или кур в обмен на двести граммов спирта. Да еще пятьдесят стоила каждая порубка головы.

Из бережливости Туз лично взялся за топор, выпив прежде стакан облепихи на спирту, который не только сердце выпрямил, но и вскрыл, будто лопатой, старинный курган подсознания. Сразу вспомнилось, как яростно палил по брошенной под ноги невесте рубашке. Да и в поварихе Лете, уже распластавшей утку на плоской деревянной колоде, проявились знакомые черты – то ли каменной скифской бабы, то ли няни Маруси…

Размахнувшись, как во сне, кратко крякнул – «чух!» и ловко, будто не впервой, усек главу. Настолько обыденно просто, что даже поразительно. Кровь, говорят, роднит и сводит. Дыхание Туза и Леты совместилось, а души обнялись, пока они ощипывали птицу.