Александр Дорофеев - Московское наречие

Закричала она, как новорожденная, внезапно, сверх надежд и ожиданий, укрыв ладонями лицо. И отвернулась на минуту, приникнув к окну: «Мы так высоко – под нами весь город! Ах, какой чудный коллоидный шрам! – вновь обратилась к Тузу. – Расскажи о генезисе». Туз отвечал коротко, мол, поножовщина. «И на груди тоже? – уточнила Адо после, записывая что-то на память в книжечку. – Тебе к лицу, но могу вывести. – И поведала, как пришла к целительству: – Я тонула, но, к счастью, осталась жива. Меня била молния – три сантиметра от макушки! – после чего открылся канал – глаза боятся, а руки делают. Как скажу „во имя Отца, Сына и Святого Духа!“, так и вижу – пошло-поехало. Во лбу сгущается тайное бытие, и бушуют живительные волны. За пару сеансов, поверь, у тебя все рассосется, как у меня пупок»…

И впрямь, у нее был совершенно гладкий, словно пустырь, живот – никаких следов земного происхождения. Неведомо как и откуда явившаяся в этот мир Адо преобразила Туза, будто сызнова вылепила из праха – омыла восторженными волнами, наполнив силами для новых восхождений. Она оставила и тяжелые, как камень, письмена Шри Шримана, куда, правда, Туз так и не удосужился заглянуть.

И с Адо более не встречался. Слишком многое, чувствовал, сокрыто в ее животе, в ее имени – то ли чрезмерном, то ли, напротив, обрезанном. Полезно поминать не всуе, но лицезреть опасно и губительно. Еще под землей Туз почуял неладное, а теперь додумался, что он всего лишь зыбкий образ чьего-то созидательного воображения – возможно, даже женского. И не единого Творца, а одного из великого множества.

Ну, не досадно ли представить такое!? Другой бы всю жизнь переживал и мучался, но Туз принял как должное. Ведь эта некто, сотворившая его, все равно, как ни крути, но для него одна-единственная – верховная Вседержительница. Захочет, так волной накроет, а то и вовсе рассосет без остатка, распылит на мельчайшие неделимые частицы, которые вряд ли уже вспомнят правильное московское наречие.

Заманчиво, конечно, выстроить всех девушек Туза по алфавиту – от А до Я. Но тогда бы пришлось нарушать временную последовательность, прыгая из отрочества в преклонные годы и обратно. Удобнее все же продвигаться неторопливо, останавливаясь близ каждой заметной вехи и оглядываясь по сторонам.

Хотя остается, конечно, вопрос, ты ли воздвиг эту веху или она тебя?

Так уж пошло-поехало с крымской поры, что Туз и волны-то не пускал, но шла цепная, неуправляемая реакция. Похоже, цыганка Рая поставила его, как скорый поезд, на рельсы и четко определила путь, выверив все ветки, тупики и полустанки. Из звеньев составилась уже изрядная цепь, которой Туз был прикован к огромному колесу обозрения, откуда, правда, будущее едва виднелось – так, серенький туман.

У основания мыса Пицунда, куда его направили подновить постамент Сталина и подножие Хрущева, по которым уже в те времена прошли трещины, Туз ознакомился между делом с их молчаливой хранительницей Светой, имевшей инвентарный номер тринадцать.

При взгляде на нее и в солнечный абхазский полдень наступала пасмурная московская осень – так неизбывны были печаль и скорбь на ее лице, заморенном ответственностью перед сберегаемым. Кто бы мог подумать, что до весеннего буйства – краткий миг.

Одурманенный магнолиями Туз лежал в беседке у бассейна, прислушиваясь к шуму моря и предгорий. Гулкие звуки подкатывались из колючего ежевичного сплетения здешних субтропических ущелий. В этих дебрях, над пяткой мыса Пицунда, все было до того запружено и оплетено звуками, что, убивая и глуша друг друга, они создавали гнетущее предгрозовое затишье. Вокруг бродило множество безмолвных собак. И среди них возникли вдруг тихие и гладкие округло-иконописные ступни Светы. Ласково, как гитарист, коснулся он пальцев, переходя от большого к мизинцу, будто по струнам эоловой арфы, таившей прорву воздушных напевов.

Света обмерла и посмотрела в небо, чего-то ожидая. Поднесла палец к губам и быстро начертила на песке: «Всюду жучки!» Вряд ли бы Туз сообразил, о чем она, кабы не раскат грома, перенесший ударение на последний слог.

Уже не в силах дождаться прикрытия от жучков, Света повлекла Туза сквозь палисадник, сокрушая золотые шары, мальвы и лилии, в темную тайную комнату, вроде пещеры, прямо на разношенный кожаный диван. Не здесь ли когда-то видел угрюмые сны сухорукий, а вслед за ним и лысый? Впрочем, теперь диван был покойницки глух и бессловесен. Только Света, раскинувшись на нем, призывно шептала: «Ах, как вкусно, за что ни тронь – все огонь, говори о желании, называй вещи своими именами!»