Джулиан Барнс - Метроланд

Остальную переписку он вел преимущественно с директорами фирм, продающих товары по почте. Надувать эти фирмы было одним из любимым дядиных развлечений. И надо сказать, у него это здорово получалось. Тактика заключалась в следующем: он отправлял в фирму заказ на товары с оплатой по получении; когда товар доставляли, дядя ждал месяц, чек выкидывал в мусорное ведро и давал указание банку не оплачивать чек данной фирмы, буде таковой придет. А когда дядюшке присылали запрос и повторный чек, он писал в фирму длинное гневное письмо (причем ставил дату двумя-тремя днями позже; якобы он отправил письмо еще до того, как ему выслали повторный чек, и оно просто чуть задержалось на почте), в котором жаловался на низкое качество товара, требовал заменить его, прежде чем он вышлет назад испорченный, и просил заранее оплатить ему почтовые и упаковочные расходы. У него были и другие — еще более коварные — уловки, и нередко случалось, что он получал форменную офицерскую куртку добровольческого резерва ВМС или самозатачивающиеся садовые ножницы с пластиковыми ручками всего за несколько марок, аккуратно отклеенных на пару от старых конвертов.

Я так думаю, что некоторые дядюшкины «болячки» были вполне настоящими — хотя сомневаюсь, что он сам различал настоящие и придуманные, — и в конце концов довели его до фатального сердечного приступа. Меня не особенно тронула его смерть; как не тронуло меня и то, что он умер в одиночестве, — в конце концов, он сам это выбрал. Меня расстроило другое: когда мы с Найджелом приехали прибраться в дядином доме, зрелище было поистине удручающим. Пока Найджел без умолку болтал об отвратительных деталях смерти, которые, как я понял, его очень интересовали, я уныло обозревал дом, полный свидетельств о незаконченных делах, которые смерть оборвала на середине. Меня вовсе не удивила гора немытой посуды — это было типично для дядюшки, который сокращал расходы на воду и мыл посуду раз в две недели, а использованной водой поливал розы. Но повсюду валялись вещи — брошенные, покинутые, оставленные за ненадобностью. Наполовину использованная упаковка ежиков для прочистки курительной трубки, из которой торчала одна узкая щеточка — следующая, которую дядя Артур собирался использовать. Закладки (а если точнее, обрывки газет) торчали из книжек, обозначая места, дальше которых дядя уже никогда не прочтет (не то чтобы меня это особенно волновало). Одежда, которую любой другой давно бы выкинул на помойку, а дядя Артур проносил бы еще добрых пять лет. Часы, которые пока идут, но скоро уже остановятся без завода. Дневник, который обрывается на 23 июня.

Кремация была не хуже, чем семейные сборища на Рождество или время, проведенное в раздевалке с регбийной командой, в которой ты тоже играешь, но без всякого энтузиазма. Потом, когда все закончилось, мы вышли на улицу — около дюжины человек, которых смерть дядюшки собрала вместе. На улице было противно и жарко. Мы неловко сгрудились в кучу, читали надписи на венках и отпускали короткие замечания по поводу автомобилей друг друга. Я заметил, что на нескольких венках не было карточки с фамилией отправителя; может, это были венки от администрации крематория — чтобы мы, то есть безутешные родственники, не особенно огорчались при виде бедненького антуража «нашей» кремации.

Когда мы собрались ехать домой, Марион села за руль. Я сидел на переднем сиденье, держа на руках Эми и прислушиваясь к болтовне каких-то невразумительных родственников на заднем сиденье. Я немного поразмышлял о смерти дяди Артура, о том, что его больше нет — его просто не существует; сами собой мои мысли скатились к тому, что и меня тоже когда-то не будет. Я не думал об этом уже много лет. Не задумывался — и все. А потом вдруг понял, что размышляю об этом почти без страха. Я попробовал еще раз — теперь серьезнее, — пытаясь вызвать панический страх с упорством закоренелого мазохиста. Но ничего не добился; я был абсолютно спокоен. Эми что-то радостно лопотала и передразнивала рев двигателя. Жизнь казалась прекрасной.

В тот вечер — Марион сидела шила, а я читал книгу — мне почему-то вспомнился давешний разговор с Тони в саду. Я задумался, сколько мне еще осталось жить: тридцать лет, сорок, пятьдесят? И будут ли у меня в жизни другие женщины — кроме жены? Не ебись на стороне, чтобы не дать жене повода тоже пойти налево, — сказал тогда Тони. Но хватит ли меня на пятьдесят лет? И почему я до сих пор был верен жене — потому что мне все еще нравится заниматься с ней любовью (кстати, откуда это дурацкое «все еще»)? Стало быть, верность — следствие сексуального удовольствия? А если желание ослабевает и появляется timor mortis [140] страх смерти (лат.). — что тогда? И что, если в будущем тебе станет скучно с теми, кто рядом, и захочется новых, еще не затасканных впечатлений? В конце концов, секс — это тоже своеобразное путешествие. Охота к перемене мест.