Маргарита Симоньян - В Москву!

«Еще одна-а-а-а-а осталась ночь у нас с тобо-о-о-о-ой», — тянула Буланова. Нора вдруг поняла, что вот сейчас будет пропета высокая нота, и слезы плюхнутся из Норы, хочет она этого или нет, потому что слезы будут повиноваться чему-то, что Нора не может остановить, — то ли рефлексу рыдать именно под эту песню, то ли предчувствию настоящего горя, которое сама Нора еще не осознает. Она уже приготовилась прорваться слезами, как нарыв, на глазах у водителя, как вдруг за секунду до той самой высокой ноты на словах «еще один последний ра-а-аз твои глаза-а-а-а», зазвонил телефон.

Это звонил из самолета Борис. Он сказал:

— Норка, я тебя люблю. Мы взлетаем. Не переживай. Ты прилетишь ко мне, и все будет хорошо. Я не знаю, что на тебя нашло, но такая ты мне даже больше нравишься.

Связь отключилась.

«Что на самом деле на меня нашло? Господи, я же умру без него», — подумала Нора.

Звуки знакомой песни, которую Нора не слышала много лет и никогда бы о ней не вспомнила, но услышав, вспомнила сразу каждое слово и ноту, моментально вытеснили из Норы все те новые для нее самой мысли, которые она обрушила на Бориса минуты назад.

— Так что, Нора Аркадьевна, куда поедем? — еще раз спросил водитель, смущаясь.

— Да нет, Сереж, я на своей, — сказала Нора, вежливо улыбнулась водителю и, кутаясь в тонкую вязаную норку, вышла из машины в замызганное Подмосковье.

Нора уехала из аэропорта, все еще под впечатлением от песни из своего детства. Но постепенно звуки «Не плачь» стали глуше и, наконец, затихли, а вместо них внутри Норы снова озвучился разговор в машине с Борисом, и опять забурлили, как кипящие пузыри, непривычные чувства и мысли, и слова — много дерзких и резких слов — которые, как теперь понимала Нора, она давно хотела сказать Борису, просто не знала, что, оказывается, она этого хочет. Нора мчалась домой, вдруг понимая, сколько всего из яркого мира Бориса, в который он ее перенес, как черешневый черенок в старый сад пораженных артритом акаций, и заставил пустить в нем корни, из всей его жизни, ставшей теперь и ее жизнью, сколько всего ей казалось глупым, нелепым, искусственным или — еще хуже — несправедливым, жестоким и подлым.

Нора смотрела прямо вперед, не отнимая ноги от педали газа, выжимая ее так, чтобы не останавливаться нигде, как будто можно было сбежать, не оборачиваясь, подальше от этой жизни, от ее персонажей и пассажиров, от их лживых лиц, озорных позорных секретов, привычных предательств, обыденных подлостей, совершаемых мимоходом, бессонных стонов раскаяния, накрывающих иногда по ночам тех, кто видит, но не может победить крысиное в себе, от обезличенного лицемерия, пустившего метастазы в спинной мозг Москвы, от проваливающегося в полугодичную зимнюю кому города, от его задохнувшихся пробок, в которых водители, пассажиры и персонажи слушают тусклое радио и не понимают до конца, куда они все спешат, куда они едут, а главное — зачем.

Мимо тянулись унылые пейзажи сдержанных подмосковных лесов, мелькали плешивенькие полянки, сиплые березы, мокрые билборды, и скрипучая черная трасса наполняла Нору до кончиков пальцев удушливой серой тоской и тревогой, и она еще сильнее давила на газ, удирая от этой жизни, говоря про себя: «Я не хочу знать, что такая жизнь вообще существует».

Нора проснулась в своем новом доме с большими окнами в пол и холодным синим бассейном. Ее разбудила скрипевшая дверь. По старой южной привычке Нора оставила на ночь приоткрытым окно, и от ветра дверь неприятно раскачивалась. Воздух вокруг Норы был ледяным. Мысль о том, что сейчас нужно встать и закрыть окно, заставила ее съежиться под одеялом, оставив снаружи только руку, держащую телефон.

Не вставая, она несколько раз набрала Бориса. Он был недоступен. «Летит еще», — подумала Нора и в какой-то момент заснула обратно.

Скоро она проснулась опять и сразу почувствовала, что ужасно хочет лимона. Дверь все так же скрипела.

В темноте Нора потрогала ногой пол, случайно наступила на Гоголя, нащупала тапочки, надела их и спустилась на первый этаж. В кухне у нее закружилась голова, и она схватилась за дверь, чтоб не упасть.

Когда, наконец, Нора вгрызлась в кислый лимон, она уже, в общемто, все понимала. Но для верности все-таки сделала тест.

На белой полоске Нора увидела то, что должна была увидеть.

Потом полчаса сидела на кухне, глядя на блюдце с лимоном и прислушиваясь к себе, пытаясь понять, радостно ей или, наоборот, жутко от того, что увидела. Но так ничего и не поняла.