Леонид Нетребо - Кокон для Стены Плача

Со стороны, наверное, обычная картина. Я с цветами, и он с цветами. Можно было подумать, что два человека торопятся на какое-нибудь торжество. Я его уже не боялась, как в первые минуты, так как осознала, что произошло. Но я не могла остановиться и просто поговорить. Какое-то отчаяние было. Меня душили детские чувства, до сих пор не могу их описать. Обида, каприз, жестокость. Как-то всё вместе. Мы долго шли — по тротуарам, переходили автодороги на светофорах. Я лавировала в людских потоках, а он постоянно, как близорукий без очков, на кого-то натыкался, извинялся, и опять нагонял меня.

Да, я шла быстро, иногда почти бежала. Но я не убегала! Я знала, что он рядом, и не хотела, чтобы он отстал! Даже замедляла ход, когда теряла его и не видела боковым зрением.

В конце концов я завернула в супермаркет, подошла к большому зеркалу. До сих пор не понимаю, зачем подошла. Наверное, чтобы что-то делать. Когда человек в шоке, он не знает, что делать, и он делает вид, что всё нормально — и ходит туда-сюда, переставляет предметы, смотрит на часы, закуривает, причесывается. Вот и я — подошла к зеркалу, стала поправлять прическу. И он тоже подошел, и встал рядом, как солдат. И зеркало оказалось — кстати.

Мы стояли плечом к плечу и смотрели на наши отражения. Оба с цветами. Глаза туда-сюда. Молчали. Не могли говорить. И похожи, и непохожи.

Поставь рядом любого отца с его ребенком — и будет такой же эффект: похожи — и непохожи.

Есть сходство, говорю, да, но ведь этого мало.

Да, соглашается, мало! Но ты ведь наверняка видела фотографии.

Мужчина очень точно описывал мою маму, даже ее привычки и как она говорила. Я не верила, не имела права безоглядно верить, мало ли кто ее знал. Мало ли кто на кого похож!

Я уходила домой, в общежитие, он шёл рядом, спускался со мной на эскалаторе, ехал со мной в вагоне метро, опять шёл рядом, и говорил-говорил. О том, что мама все умела для тундровой жизни, хоть и воспитывалась, как и все ненецкие дети, в интернате. Запрягать оленей, метко стрелять. И так далее, я всё не запомнила.

Наконец я заплакала, шла и плакала, просто ревела, размазывала слезы по щекам, как ребенок. А как я еще могла плакать рядом с ним? То, чего не было в детстве, чего не хватало. Мама не разрешала плакать, учила быть сильной. Я задавала ему обычные в таких случаях детские вопросы, почему он не приходил раньше? Зачем мама меня обманывала? И так далее.

Мне было обидно. С одной стороны — вот оно, счастье, а с другой — я вот такая с претензиями, всё мне не так. Я испугалась, что он подумает: фу, какая нехорошая, капризная. Однако ничего не могла с собой поделать, потому что считаю, в сказке все должно быть по-настоящему: не только сами события, но и все чувства, хоть это и жестоко сейчас по отношению к тому, который пришел подарить мне эту сказку.

Но ведь и он сам пришел за сказкой!

Он подтвердил, сказав, что я для него — чудесный подарок, что так не бывает, а вот с ним случилось.

Но он не прав. В жизни бывает всё. Если кто-то тебе говорит, что вот придумал совершенно невероятную историю — не верь, всё в мире уже было, всё, даже самое на первый взгляд невероятное, повторяется в миллионный раз. Я это теперь точно знаю. Все сюжеты — были!

Он сказал, что даже готов пройти тест на отцовство. Но я испугалась, и сказала, нет, не нужно. Давайте просто будем сначала друзьями, а потом время покажет.

После того как я это сказала, возникла пауза. И тишина.

А потом мы оба рассмеялись. Он понял, что я боюсь, вдруг тест окажется не в пользу нашего родства. И я поняла, что он это понял».

«…В Мариинку? Можно и в Мариинку. Но я бы предпочла на лицедеев в „Лицедеи“ (каламбур). Хочется посмеяться. Нас туда дядя Ёся водил. А после спектакля потащил в арт-ресторан „Лейкин клуб“, который при театре. Там его приняли за артиста, „ветерана жанра“ (это он так представился). Ой, что он там вытворял! Хвастался, что все нынешние лицедеи его ученики. А потом в зал вошли настоящие артисты… Потом расскажу как-нибудь, это тебе для другого рассказа, весёлого».

«…У нас с мамой в Надыме, на подоконнике, рос лимон, мама его очень любила, это экзотично для Севера.

А у папы в новой квартире (вскоре после нашей встречи он переехал в Питер, чтобы быть ко мне ближе) растет кактус, он привез его с собой. Не такой, что продают в цветочном магазине, красивый и аккуратный, то есть не декоративный, а простой, как „небритый лопух“. Папа говорит, что он дикий, из Африки, сорняк. Папа любит всё экстраординарное, причем, как он подчеркивает, не искусственное, а дикое. Я тоже, по его словам, дикарка (он делает вид, что шутит, но я понимаю, что он это серьезно). И мама была дикаркой. Он так не говорит, но это было бы глупо отрицать. Но дикость, он говорит, это достоинство, особого рода».