Леонид Нетребо - Шахристан

Главное, не выпускать из рук факел — этот жезл, пропуск в царство богов! Теперь Мальчик ни за что не бросит его, несмотря на то, что уже иссяк дым, и теперь факел-скипетр может показаться лишь куском дерева с обгоревшим, черным, в саже, концом. И здесь Мальчик нашел ему сравнение: это ведь карандаш, которому предначертано написать волшебные слова… Где и зачем должны быть написаны слова и в чем их волшебство — об этом придумается позже, а пока вперед и вверх!

Попадались наскальные надписи, сделанные краской: «Маша», «Карим», «Здесь были», «Привет из Ленинграда!», «Мы из Риги». Здесь не было лозунгов, как там, ближе к равнине. Встретилось слово «Слава» — но оно оказалось именем.

Мальчик вошел в облака, как будто проник в небо, покрывшись моросью, похожей на влажную пыль.

Несколько минут во влажной духоте, и пройдена подушка тумана, и небо разверзлось, впуская в юдоль небожителей, вечно солнечную.

Они рядом, просто их не видно — смертным не дано зреть вечных. Даже потомку Александра Македонского, избраннику из Шамбалы.

Ослепленный вечным солнцем, задушенный нехваткой кислорода, Мальчик присел на камни и потерял сознание.

Понял, что он во сне, и что скоро вечер и пора вставать. Очнулся, потрогал ладошкой грудь — нет ли бешенства сердца? Нет.

Галечная сыпь упиралась в нагромождение скал — это венец Шайтан-горы. Основной снег лежал именно там, на недоступной чертовой короне, безобразно сляпанной. Туда не дойти мальчишке, усталому, без альпинистского снаряжения. Но все же снег, небольшая его часть, оказался досягаем — он лежал, скрытый от солнца, и в глубокой каменной пазухе, примыкающей к короне. Как будто горы говорили пришельцу: вот тебе, незваный, побалуйся, — но это всё.

Внизу будут разрушаться страны, исчезать народы, а здесь всё останется по-прежнему.

Летний снег…

В солнечном краю…

Снег был жестким, спрессованным, оплавленным, твердым, как камень. Да и можно ли это назвать снегом? Не снег, не лед… На короне он ослепительно белый, — от его созерцания заболели глаза, — а здесь, в пазухе, уже не белый, а серый, с грязными пятнами.

Мальчик вскарабкался на несколько метров вверх по серому насту, попробовал снег-лёд-камень на крепость носком кеда…

Поскользнулся, и поехал по наждачной поверхности, выронив свой волшебный жезл, — Олимпийская дачка, божеская обитель с чёртовым уклоном, мстила за панибратство и самоуверенность. Мальчик кувыркнулся на самом излете, на границе камня и снега, и больно ударился лицом о камень. Зажал ушибленное место руками, а когда отнял ладони, то на них было красное пятно. Облизнулся, разозлился от вкуса крови, утёрся рукавом рубахи. В гневе схватил крупный острый камень, упал на наст, и рыча, как дикарь нажитым в охоте бивнем, несколькими ударами пробил упрямый панцирь, под которым оказалась более мягкая и податливая белая пульпа, холодная плоть.

Он слепил большой снежок, положил его за пазуху. Чтобы донести до земли и показать лагерникам: смотрите, я все-таки дошел до снега. Показать, и после этого вещественному доказательству — снегу-свидетелю, снегу-улике — можно таять.

Загруженный снегом, замерзший, он сидел и думал о том, что достиг олимпийских снегов, совершил паломничество на другую планету, и этого у него никому не отнять, это навсегда останется с ним, и будет его силой в будущем.

Таким образом, сама собой сошла на нет подспудная мысль, которая, оказывается, жила в нем все это время, с того момента, когда он убежал от Мистера Но, который намекнул ему на чудовищный выход.

Мальчик подхватил стылый факел — ключ, жезл, скипетр-карандаш, — и пошел вниз. Размышляя о том, что за эти дни он стал взрослым, прожив, пережив, пожалуй, половину жизни — то, что у других занимает долгие годы.

А вот и его Шамбала! Он вошел в пещеру, как в свой дом, развел огонь, и понял, что смертельно хочет пить. Вынул снежок, покачал его в руках, прощаясь, забил его в кувшин, поставил у пламени.

Напился талой воды, которую, улыбаясь, почёл за святую, подарок не Шайтана, а Святой горы.

Задремал.

Когда очнулся возле потухшего костра, в ознобе, понял, что всё его тело горит, — очевидно, он жестоко простыл, такое уже было в детстве, когда он подхватил воспаление легких и пролежал потом две недели в больнице. Но ведь это не смертельно!

Увидев закат, он заторопился…

И опять продирался сквозь джунгли, ронял потухший жезл, искал его, где глазами, где на ощупь, находил, и только тогда шел, полз дальше. Когда он вышел к хвосту анаконды, откуда был виден лагерь, светившийся редкими лампочками, была уже ночь.