Игорь Ефимов - Архивы Страшного суда

Нет, я сама позвоню, когда будет можно. А если не смогу, если они меня не отпустят, ты недели через две позвони Илье в Таллин и скажи про энциклопедию — прочел, мол, и все в порядке. Или нет. Он поймет. Ведь дадут же рано или поздно свидание матери с сыном, и тогда я узнаю. Ты представить себе не можешь, как много это будет для меня значить. Тебе в жизни не доводилось и не доведется сделать для другого такую же важную вещь. Если, конечно, не считать — родить кого-нибудь. Или убить.

Потом настала ее очередь уговаривать: уходи, уходи, уходи. Он упирался так долго, что она по-настоящему разозлилась, и он, идя между столиками, расплачиваясь с официанткой, спускаясь по лестнице, все еще слышал ее свистящий злобный шепот: «Ну вот, снова геройство, честь мундира, господа офицеры не приучены отступать, предпочитают дать перехватать себя и перестрелять». Но на площадке она вдруг догнала его, повернула к себе и, пробормотав: «Не чума же у меня, не холера», — нырнула губами в его пропахшую селедкой и шницелем бороду.

Когда минут пятнадцать спустя, с чувством непонятного облегчения и твердым намерением поспать хотя бы полчаса, она подошла к дверям своего номера, дежурная по коридору окликнула ее, и тотчас из-за угла вышел молодой и очень плохой актер и пошел ей навстречу, на ходу подбирая подходящую маску, переключаясь с одной на другую, не зная, на чем остановиться: недовольство и усталость? «мы тут делом занимаемся, а вы шляетесь»? «ну вот и повстречались»? «сколько лет, сколько зим»?

Не было ни машины с зарешеченным окном, ни железных раздвижных ворот, ни обыска с раздеванием, ни будки с часовыми и вообще ничего похожего на сцены из ночных кошмаров, изводивших ее последние полгода. Был заурядный московский дом новой застройки. Была трехкомнатная квартира на четвертом этаже, была финская мебель и книжные полки и озабоченный хозяин, в рубашке с закатанными рукавами и с трогательным седым чубчиком, упавшим на глаза, — подполковник Ярищев.

Он поднял голову от книжно-бумажного развала на столе, извлек какой-то журнал, помахал им в воздухе и горестно сказал:

— Ну что, Лейда Игнатьевна? Что с Португалией-то будем делать? Похоже, проморгали мы Португалию.

— А Греция? — спросила Лейда наугад, лишь бы заполнить паузу.

— О, Греция — это особстатья, особстатья, — оживился подполковник. Он обошел стол, сдвинул в сторону бронзового Лермонтова, обнимавшего ствол электрической лампы, приткнулся на уголке и жестом пригласил ее в кресло. — Но вам-то больше об Италии теперь нужно думать.

— Италия и без меня не пропадет.

— Похоже, что синьор Умберто прочно там обосновался. Значит, вам прямая дорога в Италию.

— Я бы предпочла Эстонию.

— Как это?… Нет, постойте… Мышеедов, вы что, ничего Лейде Игнатьевне не объяснили?

— Виноват, товарищ подполковник. Ждать их в гостинице пришлось очень долго. А потом так спешил, что только на дорогу смотрел. Транспорт напряженный был, час пик.

— Это надо же! На дорогу! Да вы должны уметь руль одним пальцем удерживать, а остальными девятью на скрипке играть и из пулемета стрелять. Ну лейтенант, ну стыд! Чему вас только в училищах учат.

— Виноват, товарищ подполковник.

— Так вот, Лейда Игнатьевна, такие приятные новости: решено было отправить вас на годик в Италию.

«Я просто ничего не буду отвечать, — подумала Лейда. — Наверное, это самое правильное: молчать и хлопать изумленно глазами».

— Было у нас совещание по этому поводу. Из Таллина тоже наши товарищи приезжали и, признаюсь вам честно, очень сердито о вас говорили. Мало того что всякими прятками голову вы им морочили. Такую операцию сорвали! Все ведь, все потом открылось, как вы в Ленинград ездили и гомика длиннозубого спугнули. Так что мнение складывалось твердое: шуток больше с вами не шутить, а поступить по всей строгости. Годиков, скажем, пять — на раздумья. И чтоб климат не мягкий, не расслабляющий. Вот как все оборачивалось, Лейда Игнатьевна.

Он погладил Лермонтова по нагревшейся спине, вернулся за стол, сел. Сцепил пальцы рук в замок и двинул их вперед, в бумажные торосы, как нос ледокола.

— Но я стал им говорить то, что я уже много лет и руководству повторяю: что наша интеллигенция в общем-то хорошая, только очень идеалистическая и наивная. Что образованные люди у нас — как дети. Что многие из них нас не жалуют, даже не выносят, но именно так, как дети не выносят порой родителей и наставников. Потому что им кажется: убрать бы наставников, и родителей, и милиционеров — ох, жизнь бы пошла развеселая да привольная, ух какие игры да пляски у них завертелись бы. А представить себе, какие драки у них сразу пойдут, как начнут кровянить, и мучить, и убивать друг друга посреди веселья, на это ведь фантазии не хватает.