Катрин Панколь - Я была до тебя

Пятерых своих детей она воспитывала так, как ее учили. Плотный мясной обед, домашняя выпечка, термометр в попу, гоголь-моголь, горячие камни в постель в холодное время года, вязаные шарфы (каждому ребенку — своего цвета), домашнее варенье и рассеянное, но неусыпное, почти автоматическое внимание деловитой наседки. Она исполняла свой долг с великим тщанием, повторяла все то же, что делала ее мать, порой сама удивляясь, как это у нее все так здорово выходит. Ее дети ни в чем не знали недостатка, дом всегда содержался в чистоте, но сердце ее витало не здесь, оно улетало к холмам Ниццы, где вдали от нее сох и чах ее давний возлюбленный. При всем при том она не была мрачной, любила смеяться, распевать «Плейбой» Жака Дютронка, играть в рами, в белот, лакомилась конфетами, которые хранила в жестяных банках. Талия ее раздавалась, походка становилась тяжелой, как у толстой переваливающейся с ноги на ногу утки. Дети прибегали и убегали, дергали ее за фартук, требовали поцеловать, приносили хорошие оценки или пылающие жаром лбы, выходили замуж и женились, заводили своих детей, разводились, любили, плакали, а она смотрела на них, как на Катрин Ланже по телевизору. Вежливо и любезно говорила: «Какая симпатичная, правда? И одета как хорошо…» Никогда она не давала волю гневу, никогда не плакала — ее сердце витало не здесь. В своей собственной жизни она исполняла роль статистки и с любопытством наблюдала за всей этой суетой вокруг. Она ни в чем себя не корила: она исполнила свой долг, и мать может с небес гордиться ею. Как и ее бабушка, и ее прабабушка. Как длинная цепь женщин сильных и покорных, приверженных долгу. Чем старше она становилась, тем отчетливее сознавала, что всегда была хорошей девочкой. Ну и что, что у нее в фартуке лежат эти открытки. Это ведь не грех! Мамочка ее простит, глядя оттуда, с небес. Такая малюсенькая слабость, она даже господину кюре никогда не упоминала об этом на исповеди.

Когда умер дедушка, ей исполнилось семьдесят шесть лет. Она выждала недели четыре или пять, пока прошел траур и высохли слезы. А потом села в такси и укатила в Ниццу.

Она все мне рассказала, глядя на меня широко открытыми пустыми глазами. Это был рассказ ребенка, выдернутого из сна и брошенного в реальную действительность. Маленький домишко, садик. Дверь ей открыла женщина ее возраста. Сердце у нее колотилось как ненормальное, она с трудом преодолела несколько ступенек: ах, эти мозоли, будь они неладны… «Здравствуйте, мадам, извините, что вас беспокою», — проговорила она, обращаясь к женщине, стоящей на лестнице, потому что была хорошо воспитана, никогда не забывала сказать: «Здравствуйте», «Спасибо», «Как поживаете?» Потом она добавила: «Я — мадемуазель Жервез…» Она произнесла это спокойно, с отвагой всех чистых сердцем. Впервые в жизни она приняла самостоятельное решение, впервые сбросила бремя привычки и условностей. От глотка незнакомой свободы она чуть не задохнулась, даже пошатнулась, но удержалась на ногах и продолжала не мигая смотреть на женщину в фартуке.

И, не успела еще она договорить, как та вскричала: «Ах, мадемуазель Жервез! Мой брат ждал вас всю жизнь! Он покинул нас три месяца назад». Значит, это его сестра. А ведь она на краткий миг подумала, что он все-таки устроил свою жизнь. Обе женщины, обнявшись, вволю поплакали, уткнувшись носом в плечи друг друга. Рисовая пудра на их лицах перемешалась, дамская сумочка стукалась о висевший у пояса секатор, и они поддерживали друг друга, чтобы не упасть. Потом, понурившись, они вошли в дом, говорили о покойном, о его розах, о мимозе, о поздравительной открытке, которую он с таким старанием писал каждый год, и о надежде, которую он хранил до последнего дня. «Он не хотел, чтобы вы узнали о его смерти. Даже приготовил пять или шесть открыток, чтобы я их вам посылала. Потом, говорил, больше будет уже не надо… Мы-то с вами тоже ведь не молоденькие, правда?»

— Вот тогда-то я и постарела, сразу, в один миг, — призналась мне бабушка. — Раз его не стало, не стало и моей мечты…

До самого конца она сохранила этот свой вид, словно говоривший: «Надеюсь, я вам не помешала?» — вид хорошо воспитанной женщины, брошенной в брак словно в долгое путешествие в тряской телеге и всю жизнь ожидавшей, что придет скромный пенсионер и вызволит ее на волю.

В последние дни она уже никого не узнавала, но все говорила и говорила о маленьком домике, о крылечке, о розах, о господине, который ухаживал за садом и писал в год по поздравительной открытке. Все пятеро ее детей по очереди подходили к постели, теребили одеяло, пытаясь привлечь к себе ее внимание, повторяли без конца: «Мама, мама…» Ну и что, что они давно выросли, повзрослели, завели себе машины и чековые книжки, детей и прочное (или не очень прочное) положение, вступили в брак, который у кого-то держался, а у кого-то рухнул, — они все равно хотели, чтобы она снова стала их «мамой» и еще немножечко позаботилась о них. Но она больше не могла ни о ком заботиться и просила за это прощения. Всегда такая ровная, такая мягкая, так хорошо воспитанная. Это был ее способ противостоять мужу, детям и жизни — всему, что ей навязали.