Джоанн Гринберг - Я никогда не обещала тебе сад из роз

— В Ире обычно происходит совсем по-другому, — сказала она. — А это напомнило мне вас, потому что в голове у меня возникло простое утверждение: я буду жить, буду постепенно оживать.

Фуриайя бросила на нее знакомый испытующий взгляд:

— По-твоему, это верный прогноз?

— Не хочу говорить, чтобы не пришлось потом раскаиваться.

— Не придется. Для нас с тобой ничего не изменится.

— В таком случае… по-моему… я думаю, прогноз может оказаться верным.

— Так давай это докажем, — сказала Фуриайя. — За работу.

Они прокладывали пути к старым тайнам и видели такие грани, которые требовали новой жажды жизни. Дебора поняла, что взяла на себя роль солдата-японца в ответ на ненависть, окружавшую ее в летнем лагере: чуждость и буйство врага служили воплощениями гнева. Примерно такое же озарение пришло к ней в связи с темой мученичества — мученичество каким-то образом связывалось с Христом, гордостью и мукой каждого иудея.

— Гнев и мученичество, — сказала она, — вот что представлял собой образ японского солдата, и я показывала врачам «хорошего солдата», как они того и хотели. Гнев и мученичество… В этом слышится нечто большее… вроде как описание чего-то, известного мне…

— Куда же больше? — спросила Фуриайя. — За столько лет оно поддерживалось массой опор.

— Описание… да это же… это же описание моего деда! — воскликнула Дебора, вытащив на свет тирана-латыша, на которого навесила такую неузнаваемую маску. Это описание характеризовало его как нельзя лучше: точнее, чем рост, вес или количество зубов. — Тайный солдат, в которого я превратилась, — это мулу : так в Ире называют тайный образ родства.

— Если уж на то пошло… это до сих пор так болезненно?

— Очень даже ощутимо, — ответила Дебора.

— У симптомов, у недуга и у тайн бывает множество причин. Части и грани целого, переплетаясь, подпитывают и укрепляют друг дружку. В противном случае можно было бы назначить тебе какую-нибудь инъекцию или поспешный сеанс гипноза, а потом сказать: «Прощай, безумие!» — это совсем несложно. Однако данные симптомы базируются на множестве потребностей и служат множеству целей, вот почему расставаться с ними — сущее мучение.

— Если я теперь обрела… реальность… значит мне придется забросить Ир… весь целиком… и сразу?

— Не вздумай притворяться , будто ты его забросила. Мне думается, ты захочешь отказаться от него лишь тогда, когда заменишь его данностью, но никакого уговора на сей счет у нас с тобой нет. Я не прошу, чтобы ты заменила своих богов моими. Когда будешь готова, ты сама сделаешь выбор. — И серьезно добавила: — Не позволяй, чтобы тебя пытали всякий раз, когда ты впускаешь в свои окна лучи доброго света дня.

На отделении поджидала ожоговая бригада. Сегодня — во главе с доктором Веннером. Дебора дала ему прозвище Потерянный Горизонт, потому что он всегда смотрел куда-то мимо, словно в море, сквозь людей, которых должен был лечить. Прозвище к нему прилипло. Сейчас он пребывал в раздражении оттого, что она запаздывает, а не сидит перед ним в ожидании его резонных упреков, оттого, что ожоги месяцами не заживают, и оттого, что обработка их — весьма болезненная процедура, какой и заслуживает эта девчонка, всем своим видом показывающая, что боль ей нипочем. Дебора терпеть не могла доктора Веннера и выражала это шуточками, адресованными Квентину Добжански, который держал наготове перевязочные материалы и содрогался от грубых манипуляций врача, травмирующих открытую рану.

— Не двигаться! — напустился Веннер на вытянутую перед ним неподвижную конечность, от злости резко ткнул в рану марлевым тампоном, и ожоговую поверхность залило кровью из здоровой ткани внизу.

— Дьявольщина, — прошипел он.

— Чего уж там, доктор Веннер, — беззлобно выговорила Дебора, — не стоит так переживать. У меня кое-где выросла ложная опухоль, которая более чем компенсирует нехватку ткани на руке.

Добжански прикусил губу, чтобы не рассмеяться, но, увидев очередной грубый тычок инструмента в область ожога, выдохнул:

— Ох-х-х! Помолчи, Деб!

— Боль — сугубо теоретическая проблема, Квентин, — сказала она. — Больнее всего — когда тебя пинают те силы, с которыми вполне уживаются другие люди, когда на тебя давят годы безумия и неспособности поделиться с окружающими, да так, чтобы они тебе поверили. Когда ты сгибаешься пополам от болей в теоретической опухоли, тут же подскакивают какие-нибудь эскулапы и начинают объяснять, что боли просто неоткуда взяться. В виде одолжения сделают тебе пару укольчиков, чтобы было с чем сравнивать.