Джоанн Гринберг - Я никогда не обещала тебе сад из роз

За все дни этих раздумий на лице Деборы не отразилось ничего, а когда она заговорила, с языка у нее слетали англо-ирско-тарабарские слова, достаточные лишь для того, чтобы попытаться ответить на вопрос или намекнуть на что-нибудь самое необходимое. Двусмысленность ее речей вызывала у нее самой не меньше удивления, чем у всех остальных. Когда кто-то из персонала спросил Дебору, не сегодня ли у нее по графику помывка, ответ был дан на чистейшем английском, но звучал так:

— Это всегда лишь поверхностно.

В уборной:

— Блау… ты там?

— Здесь кутуку . — (Вторая степень скрытности.)

Неуклюжий перевод, невозможность сократить измеряемое световыми годами расстояние между нею и остальными, смешение языков — все это лишь приводило к дальнейшему отчуждению. Она пугалась, любая последующая фраза оказывалась и вовсе непереводимой, а нечленораздельные звуки пугали еще сильнее. И только в беседах с Фуриайей удавалось добиться хоть какой-то ясности.

— Они сказали, что у нас у всех болезнь только прогрессирует. Что у меня болезнь прогрессирует.

— И ты с этим согласна? — спросила Фуриайя, закуривая очередную сигарету.

— Не надо игр.

— Я не играю в игры. Мне нужно, чтобы ты глубоко вдумалась и дала честный ответ.

— Не хочу больше вдумываться! — В гневе Дебора вдруг повысила голос. — Я устала, мне страшно и дела нет, что будет дальше. В темноте трудись, в холоде трудись — чего ради!

— Ради того, чтобы вырваться из этих окаянных стен, вот ради чего! — Голос Фуриайи зазвенел так же, как у Деборы.

— Больше вообще ничего не скажу. Чем больше мусора я вываливаю, тем больше остается. А вы можете поставить на мне крест, уехать куда-нибудь с подругами или засесть за новую статью и получить за нее новые почести. Я сама не могу поставить на себе крест, а потому прекращаю борьбу. Вы за меня не беспокойтесь — я буду хорошей, послушной и перестану пачкать стены.

Сигарета перед докторским лицом отозвалась долгой вспышкой.

— Ну что ж, — почти дружелюбно сказала Фуриайя. — Умывай руки, бедная девочка, и живи до конца своих дней в сумасшедшем доме. Коротай свои дни в переполненном остром отделении… «Бедняжечка, — будут говорить знакомые, — могла бы стать такой приятной девушкой… такая одаренная… большая потеря».

Подвижные губы сложились в немое цоканье.

— Еще более одаренная, чем на самом деле, потому что я торчу здесь и никогда не смогу этого проверить! — вскричала Дебора: голая правда звучала прекрасно, даже из ада.

— Да, черт возьми, именно так! — подтвердила Фуриайя.

— А дальше что? — Дебора не понижала голоса.

— Разве я когда-нибудь обещала, что будет легко? Я не могу и не хочу тебя лечить вопреки твоему желанию. Мы сможем чего-то добиться лишь в том случае, если ты запасешься терпением и будешь бороться изо всех сил.

— А если я откажусь?

— Что ж, психиатрических лечебниц у нас много, едва ли не каждый день открываются новые.

— А если я буду бороться, то за что?

— Сада из роз не жди — я тебе это говорила и год, и два года назад. Борись за преодоление себя, за свои ошибки и наказания, за свое понимание любви и здравомыслия — за сильное «я», с которого можно начать жизнь.

— К преувеличениям вы явно не склонны.

— Слушай внимательно, девочка моя. — Фуриайя стряхнула пепел со своей сигареты. — Я — твой лечащий врач; не один год я вижу, что у тебя аллергия на ложь, и стараюсь тебе не лгать. — Она с полуулыбкой посмотрела на Дебору. — А кроме того, мне импонирует лишенный страха и угрызений совести гнев, который выражается нормальным, энергичным английским языком.

Они немного помолчали; затем Фуриайя продолжила:

— Думаю, теперь ты готова ответить на вопрос, который сама же подняла. Твоя болезнь прогрессирует? Не бойся… каков бы ни был твой ответ, тебя за него не казнят.

Дебора представила себя Ноем, который посылает голубку разведать пугающую страну. Через некоторое время голубка вернулась в полном изнеможении. Без оливковой ветви, но все же вернулась.

— Нет, не прогрессирует, — выговорила она. — Ничуть не прогрессирует.

— Болезнь не прогрессирует… — заявила доктор Фрид на врачебной конференции в четвертом отделении. — Ничуть не прогрессирует.

Коллеги вежливо, недоверчиво внимали. Им трудно было поверить, что в потоках бреда и вспышках неконтролируемого, бессмысленного буйства можно узреть нечто, кроме значительного ухудшения. Прежде Дебора Блау была мрачно-молчаливой или мрачно-остроумной, она сохраняла неподвижное лицо и саркастическую, высокомерную манеру держаться. У нее наблюдались реальные признаки серьезного психического расстройства, но сейчас это была типичная пациентка четвертого отделения, «психичка» — это слово чувствовали и употребляли почти все больные, но не в присутствии врачей и только там, где, как им казалось, никто не подслушивал. Сейчас оно висело в воздухе, пронзительное, хотя и не высказанное.