Джоанн Гринберг - Я никогда не обещала тебе сад из роз

— Клади вон туда, — говорил чей-то голос: похоже, мисс Клири.

— Нет, давай сюда… поближе к кофейнику.

От того, что у людей есть возможность пить кофе в любое время суток, у Деборы потекли слюнки, и она покрепче прижалась к трубе, чтобы избавиться от ненужной мысли. Разговор зашел о распределении выходных. Коридор почти опустел. Дебору вот-вот могли застукать и прогнать.

— Господи, до чего же я устала. — (Кажется, Хенсон.)

— Не ты одна. — (Бернарди.) — Не знаю, у меня такое ощущение, что болезнь у всех только прогрессирует.

— В смысле — придурь.

— Ай-ай-ай! Разве можно так говорить! — За стенкой раздался смех.

— Нет, в самом деле… Дня не проходит без драки, вот опять двоих в изолятор отправили, а там половина на обертывании. А теперь еще этот божий одуванчик Корал Аллан добавилась — и почему только все ее зовут мисс Корал, будто она какая-нибудь красотка с Юга… я знаю, какие о ней слухи ходят, но сама только сегодня лицезрела.

— Боже! Кто бы мог подумать, что такая старушонка способна поднять койку, да еще швырнуть?

Скорей бы зашла речь о миссис Форбс, думала Дебора; дождавшись желаемого, она еще теснее прижалась к трубе и улыбнулась.

— Кто-нибудь видел Лу-Энн? — (Это было имя миссис Форбс.)

— Хадсон и Карелль поехали с ней в больницу. Завтра Софи собирается ее навестить, и я с ней, если сумею вырваться.

От нетерпения Дебора заскрипела зубами. До вечерней поверки оставалось всего ничего. Если сейчас не скажут…

— Кстати, ты вчера вечером Блау видела?

— Нет… это мимо меня прошло; я с Уитменом закопалась.

— Ага, с чокнутым братцем [11] Брат поэта Уолта Уитмена, Джесси Уитмен, был пациентом психиатрической лечебницы. . — Смех.

Деборе не хотелось слушать про Блау. Она ждала подробностей, которые могли бы унять ее тревоги по поводу дела «Корал против Форбс», хоть каких-нибудь деталей, которые опровергли бы ее знания, всегда ложные и приводящие только к слепоте и бешенству.

— Это было нечто! Ее в уборной заперли — слышала бы ты, что она орала! Исписала всю стену какими-то бредовыми каракулями, дралась, как тигрица. Пока мы ее упаковывали, ругалась на своем тарабарском языке — ни словечка не понять. А физиономия просто ненавистью перекошена. Бррр.

— Зато сегодня весь день помалкивала.

— Пожалуй, надо это записать.

Дебора осела на пол и закрыла лицо руками. Щеки горели от стыда. Она немного отползла от холодной трубы и, оказавшись на нейтральной территории, отмежевалась от источника новостей. Ее душили слезы, из горла вырывались невообразимые звуки, как бывало прежде, а с языка слетали тихие, неизменные слова, обращенные ко всем мирам и их столкновению: «Ты к ним не принадлежишь». Дебора содрогалась всем телом и по-прежнему не отнимала ладоней от лица, когда над ней склонилась сестра-практикантка.

— Идемте, мисс Блау, — сказала она. — Пора ложиться.

— Хорошо. — В полумраке она поднялась с пола, все еще прячась за ладонями, и заковыляла в сторону спальни.

Рыдания не прекращались.

— Что за гнусное кваканье? — пропищала Мэри, подопечная Фьорентини. — Новое лесбийское извращение, не иначе… Да, вам, придурочным, фантазии не занимать… потому что заняться нечем, вот и выдумываете всякую всячину. — Похохатывая, она забормотала что-то себе под нос.

Этот хохоток, вкупе со сдавленными всхлипываниями Деборы, растревожил Супругу Отрекшегося, и она запротестовала:

— Имейте совесть, грязные потаскухи! Я — тайная первая жена Эдуарда, Отрекшегося Короля Англии!

— Ну, завела песню! — сказала Дженни, которая редко подавала голос, но не терпела, когда ей мешали спать.

— Благодатная Марие, Господь с Тобою… — начала Мэри, подопечная Доубен, способная кого угодно превратить в атеиста своими бесконечными молитвами.

— Господи! Опять ты за свое!

Ропот нарастал, и Деборе слышался в нем контрапункт мерзким звукам, вырывавшимся у нее изнутри. Прибежал дежурный санитар и навел порядок; в наступившей тишине каждая душа замкнулась в своих пределах, куда, похоже, не проникал ни один взгляд.

Лежа в кровати, Дебора мысленно вернулась все к той же загадке. Все больные превратились в пылинки, плывущие по воздуху, но какие-то вещи все равно оставались недопустимыми. Дебора прекрасно знала, что никогда не решится спросить мисс Корал, почему та швырнула кровать и каким образом у миссис Форбс оказалась сломана рука. В четвертом отделении не считалось грехом драться, воровать, сквернословить, богохульствовать и откалывать сексуальные номера. Плевки на пол, кучки и лужи, неудержимая прилюдная мастурбация — все это вызывало только раздражение, но не ужас; при этом спрашивать, как, что и почему, было непростительно и препятствовать действиям других больных считалось в лучшем случае грубостью, а в худшем — агрессией, беспределом, покушением на бесценные границы самой жизни. Ли Миллер на чем свет стоит кляла Дебору из-за ожогов, за которые наказывали все отделение, но ни разу не спросила, почему она себя калечит, и не обратилась к ней с просьбой положить этому конец. Издевки, злость — это пожалуйста, но вмешательство — никогда. К мисс Корал немыслимо было обратиться по поводу той злополучной кровати, а подруги, если таковые имелись, старательно избегали даже упоминать при ней, виновной в нанесении увечий, само имя миссис Форбс. Где же в таком случае Дебора могла получить ответ на свой вопрос?