Джоанн Гринберг: Я никогда не обещала тебе сад из роз

— Там не держат пациентов такого профиля, — объяснил он.

Я сказала ему на ухо, что это не так. В тот момент у меня возникла потребность открыть правду в благодарность за ту радость, которую доставила мне беседа. Немного позже он высказался насчет режима дня все в той же клинике. Я вновь ему возразила и сама не поверила, что настолько осмелела. Под бременем лжи мне вдруг сделалось дурно. У меня не было надежды еще раз увидеть этих милых людей, даже доброго, с теплотой во взгляде парня по имени Аль — моего собеседника.

— Ты там работала? — поинтересовался он.

Наконец-то я решилась отбросить притворство и, набрав побольше воздуха, сказала:

— Я там лечилась.

Наступила мертвая тишина. У всех расширились глаза. Мне стало совестно за общую неловкость. Потом Аль произнес:

— Они чертовски хорошо потрудились.

Это было лишь первое прекрасное утверждение — впоследствии я услышала от него множество других. Познакомились мы в марте пятьдесят пятого, а в сентябре поженились.

На деньги, подаренные нам на свадьбу, мы отправились в путешествие по Италии, где Альберт служил в конце Второй мировой войны. Денег хватило на девять месяцев, мы вернулись домой и вскоре переехали в Колорадо. Я поступила учиться на летнюю программу в городке под названием Голден и была в восторге от горного пейзажа. Поселились мы в переоборудованном гараже на одну машину; Альберт занимался торговлей пылесосами и оборудованием для детских садов, а я безуспешно пыталась найти работу. Через некоторое время мы перебрались в маленький домик у подножья горного склона; Альберт получил работу в службе помощи неблагополучным семьям. Моей работой стала беременность.

В тот период я поведала Альберту историю Йоркской резни 1190 года, которая была темой моей дипломной работы в колледже. Мне казалось, из тех событий может получиться неплохой роман. Я видела в них микрокосм элементов, из которых вырос холокост: те же эмоции, те же обстоятельства, те же маниакальные вожди.

— Довольно рассуждать о чужих возможностях. Почему бы тебе самой не взяться за перо? — сказал он.

И я написала книгу «Лики короля». Только благодаря Альберту. Мне сказочно повезло: первый одобрительный отзыв в мире литературы я получила от Боба Готтлиба, который, если не ошибаюсь, только-только заявил о себе как открыватель талантов — добрую половину писателей моего поколения нашел именно он. Если вам когда-нибудь придется выбирать между богатством, везением и красотой, выбирайте везение. В 1958 году он прочел мою рукопись и заявил, что видит в ней потенциал. Два года ушло на редактирование. Книгу издали в 1961 году.

Доктор Фрида Фромм-Райхманн умерла вскоре после того, как родился наш с Альбертом первенец Дэвид.

В бытность мою колорадской женой и матерью двоих детей на судебный процесс в Иерусалим доставили Адольфа Эйхмана, и евреи всего мира позволили себе в открытую высказать скорбь и боль, загнанные вглубь после войны. Накопившиеся эмоции выплеснулись наружу. Во множестве писались статьи, обнародовались фотоматериалы, выступали очевидцы, которым прежде затыкали рот.

Одну из таких статей, «Забытый урок Анны Франк», опубликовал в журнале «Харперз» Бруно Беттельгейм. Он писал, что евреям свойствен инстинкт смерти и что Отто Франку следовало бы в подполье учить дочерей не математике, а основам вооруженного сопротивления. От Бруно Беттельгейма исходила низкая ложь о том, что наш народ безропотно шел в газовые камеры. В подтверждение своих тезисов он говорил, что сам сидел в концлагере, а потому предугадал явление, позже названное «стокгольмский синдром».

Эти идеи были для меня ударом. Неужели все сказанное им о нашем народе было правдой? У меня подрастали двое сыновей. Оба были маленькими для своего возраста, даже меньше одногодок-девочек.

И в новогоднюю ночь я прижала к стенке нашего соседа Уолта Пливаски, с которым была едва знакома, и спросила, правдивы ли слова Беттельгейма. Брат Уолта прошел через Освенцим, а сам Уолт — через Дахау; все тезисы Беттельгейма он последовательно разнес в пух и прах.

— Почему же Беттельгейм такое написал? — не унималась я.

— Кто выжил в нечеловеческих обстоятельствах, у того есть два пути, — ответил Уолт. — Первый — все забыть, а второй — переиначить.

Мой внутренний голос подсказывал, что я не забыла свое психическое заболевание, а потому должна срочно о нем написать, пока еще не слишком его переиначила.

Литература — это, я считаю, коммуникативный вид творчества, разговор с миром. У меня не было намерения писать историю болезни; я хотела показать, что значит быть пациентом психиатрической клиники, что испытывает человек, отделенный от мира бездонной пропастью. Для этого нужно срезать огромные пласты времени, отсечь целый ряд людей и событий, а сухой остаток изложить с максимальной точностью. Что представляет собой психотерапия? Как ощущается жизнь? Но на самый трудный вопрос — каким образом мне удалось выздороветь — ответа нет, потому что я и сама не знаю. Подозреваю, что выздоровление — это комбинация факторов, внешних и внутренних, вбирающая в себя мужество, любовь и интеллект множества людей. «Розовый сад» создавался не в целях психотерапии. Я далека от того, чтобы сравнивать свои переживания с муками тех, кто прошел через холокост. В моих произведениях описан всего лишь источник той движущей силы, которая вела меня к писательскому ремеслу.