Александр Нежный - Там, где престол сатаны. Том 1

– А теперь, граждане попы и монахи, – и бойкий парень призывно махнул рукой, – памятный снимок! Все вместе! Служители культа скорбят у гроба своего религиозного вождя!

– Ты как полагашь, – осторожно осведомился сангарский звонарь у о. Петра Боголюбова, – за деньги он или как?

Грозовой тучей глянул на звонаря о. Петр.

– Или как! – не без яда повторил он. – Ты, отче, по разуму совсем что ли дитя? Отец благочинный бился, чтобы никаких снимков, а ты?!

– А что я? – о. Никандр стал пунцовым. – Спросить нельзя. Ты, отец Александр, – попросил он защиты у старшего из братьев Боголюбовых, – сказал бы ему…

Отец Александр машинально кивнул. Слепая Надежда громко вздыхала, горячо дышала ему в затылок и время от времени спрашивала с неотступной требовательностью:

– Что там? Что?!

Он ей отвечал коротко и словно через силу:

– Епитрахиль снимают. Теперь крест…

– Крест?! – ахнула слепая. – Тот самый? Материнское благословение?!

– «Сим победиши», – вдруг вспомнил и пересохшими губами прошептал о. Александр.

Склонившись над гробом и представив на всеобщее обозрение покрасневшую от напряжения лысину, о. Маркеллин одной рукой как мог бережно приподнял над подушкой покрытую черным платом голову преподобного, а другой снял с него медный, на потускневшей и тоже медной цепочке нательный крест с изображенным на лицевой его стороне пропятым Спасителем. Прости, батюшка, Христа ради, но велят крест твой предъявить, которым родительница твоя тебя благословила в дальний путь из дома на богомолье, в обитель святых, праведных Антония и Феодосия Печерских. И Маркеллин, положив крест на ладонь, показал его – сначала всему честному народу, а уж затем молодому атаману и прочей шайке. Товарищ Рогаткин молча кивнул, а Маркс-Ленин Епифанов, оторвавшись от тетради, ткнул карандашом и громко выразил свое изумление:

– Смотри-ка! Кругом золото, а крест из меди.

А уже доносились из храма просьбы к о. Маркеллину, чтобы он благословил православных крестом, с которым от юных лет и до последнего вздоха не расставался преподобный и с которым отошел в Царствие Небесное. Сей образ древа жизни нашей при всех его подвигах был и его укреплял – и в непрестанном тысячедневном воздыхании на камне, и в затворе, где старец денно и нощно собеседовал с Господом и Пресвятой Его Матерью, и в великой скорби, перенесенной им при нападении на него злых людей… И гробовой , недолго поколебавшись, нательным крестом преподобного, словно напрестольным, благословил народ во имя Отца и Сына и Святого Духа.

– Преподобный отче Симеоне, моли Бога о нас, – слитно вздохнул в ответ храм, товарищ же Рогаткин, напротив, грозно прикрикнул на Маркеллина, приказывая не ломать более этой дрянной поповской комедии и немедля приступать к делу.

– Мантию распарывай! – велел он. Слепая услышала.

– Мантию? Распарывают?!

Отец Александр решил отмолчаться. Бедная. Не до тебя.

– Мантия развертывается на обе стороны, – неотрывно следя за медленными движениями рук гробового, так же медленно говорил бывший столяр, – и представляется фигура…

– Позволь, – высокомерно перебил его Федор Епифанов, он же Марлен Октябрьский. – Она сама, по твоему, представляется? Ты думай, что говоришь! Наш протокол во всех отношениях документ исторический, а ты! Представляется фигура… – передразнил он. – Чудовищно!

– Не гони стружку, – хладнокровно отбил член комиссии, в недавнем прошлом – умелец-краснодеревщик. – Пиши, раз ты такой умный: глазам представляется фигура тех же форм, но в белой новой шелковой материи… А вот твои вирши точно не для истории. От них мухи дохнут. Это не пиши.

– Бога ради, что там?! – допытывалась слепая Надежда и с такой неожиданной силой хватала о. Александра за плечо, что тот морщился и пытался на полшага отступить от нее хоть в сторону, хоть вперед – но она не пускала. «У тебя, Надежда, не пальцы, а клещи», – бормотал он, дергая плечом и при этом не отрывая взгляда от склонившегося над гробом Маркеллина.

Ибо в любой миг может свершиться. Смысл даже не в чуде как таковом, но в грозном ответе на неторопливое продвижение двух навостренных полосок стали, с едва слышным хрустом разрезающих укрывавший останки преподобного белый саван. Встанет ли он в небесном сиянии – как некогда перед одним до сокровенной глубины потрясенным рабом Божиим? Или проскользнет чуть заметной и опечаленной тенью? Или явит народу свой лик, чтобы тут же скрыть его в своей иконе? А может, его и не будет вовсе – а будет некое ощутимое предостережение, не имеющий иного толкования знак, удар грома, потрясший окрестные леса, слепящий блеск молнии под куполом храма и, как от порыва ветра, вдруг распахнувшиеся настежь царские врата?… Прострешь на ярость врагов моих руку Твою, и спасет меня десница Твоя! Боже мой, спасение и упование мое, прибежище души моей, утешитель отчаяния моего, надзиратель шагов моих и таинник всех помыслов моих – в руке Твоей все начала и концы, Ты их связываешь и развязываешь, сплетаешь и расплетаешь. Как письменами, Ты пишешь нашими судьбами в Вечной книге жизни Твоей. Сотворивший Небо и Землю, Ты век за веком творишь историю рода человеческого – от Адама до наших дней, и от наших дней до предрешенного и страшного Твоего второго пришествия, когда Сам Господь при возвещении, при гласе Архангела и трубе Божией, сойдет с неба. Ты начал – Ты и завершишь. Мне, Господи, страшно молвить – хотя промелькнувшую мою мысль Ты уже знал и ее несомненной наивности, наверное, успел улыбнуться – но ведь и здесь, в случае с любимым угодником Твоим нужен итог, заключительный акт драмы, посрамление и даже наказание злодеев и торжество верящих в Твою безусловную справедливость. Не медли, Господи. Воздай. Сломай роги нечестивых. Роги же праведника Твоего вознеси.