Александр Нежный - Там, где престол сатаны. Том 1

С недовольным видом человека, которого заставили стрелять из пушки по воробьям, Федя Епифанов принялся записывать: «Комиссия в 11 часов 40 минут 17 декабря приступила к вскрытию мощей. Иеромонах Маркеллин снимает верхний покров голубой, затем снимает второй покров и две боковинки и последний нижний покров голубого цвета».

Народ в храме, шумно вздохнув, подступил ближе.

– Эй, эй! – властно прикрикнул Ванька Смирнов. – Граждане одурманенные! Куда прете?!

– Нам, чай, тоже охота батюшку посмотреть! – отозвался молодой женский голос.

Ванька засмеялся.

– Мы тебе всю начинку в лучшем виде представим.

Притиснутая к братьям Боголюбовым незрячая девушка тревожно спрашивала:

– Бога ради, что происходит?!

Уводя глаза от ее слепого, тяжелого взора, о. Александр пробормотал шепотом:

– Мощи осматривают. Ничего страшного. Не волнуйтесь.

Но чутким слухом слепорожденной она уловила фальшь в его словах и, повернувшись к о. Петру и ледяными пальцами притронувшись к его руке, повторила:

– Что тут происходит?!

– А ты разве не видишь? – резко ответил он ей и тотчас услышал негодующий возглас брата:

– Что ты говоришь, она же слепая!

– Нет, нет, он прав, вы его не ругайте, – прерывающимся голосом откликнулась она. – Я так все чувствую, что мне кажется, я вижу… Но я не понимаю… Зачем?! И как же теперь мне? – И волна такой обжигающей муки вдруг набежала на ее полное, чуть порозовевшее лицо, и такое страдание выразилось в слепых, голубоватой мутью подернутых глазах, что о. Петр только и мог сказать ей:

– Молись, милая. И мы за тебя помолимся. Как зовут-то?

– Надежда я.

– Ну вот, стало быть, за рабу Божию Надежду. Помоги тебе Господь, Пресвятая, Пречистая и Пренепорочная Богородица и преподобный наш старец… И ты нас в святых молитвах своих поминай – недостойных иереев Александра и Петра.

А в храме уже вовсю играло послеполуденное солнце, и один, самый протяженный его луч из подкупольного окна как раз дотягивался до сени, прибавляя золотого блеска ее бронзовым кружевам. Другой, светлым дымом сверху вниз падая на пол, задевал образ Владимирской, отчего глаза Богоматери под тонкими, темными бровями становились совсем живыми и наполнялись глубокой печалью сострадающего всеведения. И луч третий освещал висящую на северной стене икону, также изображавшую Божию Матерь – но без Младенца, с опущенными долу очами и скрещенными на груди руками.

То был излюбленный великим старцем образ Чистейшей, перед которым он и окончил свои земные дни: Умиления Божией Матери или же, как именовал его сам преподобный – Радости всех радостей.

Но отчего Ее умиление? Отчего светлый Ее лик выражает здесь покорность самую полную и в то же время – радостную? Отчего трепет счастья ощущает в Ней всякий добрый человек – но вместе с тем и смиренную готовность к величайшим страданиям? Отчего Она как бы вслушивается в Себя, в Свое сердце, в Свою душу – и одновременно с едва заметным румянцем смущения внимает голосу извне, только что Ей молвившему: Благодатная Мария, Господь с Тобою!

«Да, да, – отвлекшись от раки с мощами и всего, что возле нее происходило, думал о. Александр, – это голос заставил Ее в дивном смущении и трепете опустить очи. Зачнешь во чреве и родишь Сына, и наречешь Ему имя: Иисус. Отсюда умиление, счастье… Отсюда скорбь».

Благая весть.

Днесь спасения нашего главизна…

У Симеона всегда перед Ней горели семь светильников.

Семь светильников у него в келье, семь светильников в Церкви небесной, семь печатей, семь труб ангельских и даров Святого Духа тоже семь. И семь чаш гнева Божия.

Знать бы, какая из них на наши головы вылита.

Но, вспыхнув своим древним, таинственным светом, число семь миг спустя перестало занимать его. Он вспомнил, правда еще о семи отроках эфесских, благополучно проспавших в пещере лет, наверное, не менее двухсот – от эпохи гонений до обручения христианства с империей – и тут же подумал о совершенно особом выборе старца, единственной иконой в своей келье определившего не Спасителя, как было бы должно по канонам неписаным, но существующим, и даже не Богоматери с Младенцем, а именно Приснодевы, еще не пережившей Зачатия и Рождения, еще представляющей Собой сосуд Святого Духа, избранный и пречистый, еще только исполненной предчувствия своей величайшей в истории человеческого рода судьбы. Девство Приснодевы здесь выражено с наибольшей силой, и старец, сам будучи девственником, это отличил, избрал и полюбил.