Амели Нотомб - Кодекс принца

— Я иду в музей.

Я чуть было не ляпнул «Зачем?». Потом вспомнил о своей телефонной миссии и ответил:

— Увы, это невозможно.

— Жаль, мне бы так хотелось, чтобы вы пошли со мной.

— Почему?

— В музеях интереснее в обществе умного человека.

— Очень любезно с вашей стороны. Но вы ничего не потеряете. Я в музеях никогда не говорю ни слова.

В сущности, я не солгал, потому что не ходил туда вообще.

— А вы часто бываете в музеях?

— Да. Жить рядом со столицей и не ходить в музеи было бы так же нелепо, как владеть ранчо и не ездить верхом. Вы не находите?

— Я и не помню, когда в последний раз был в музее.

— Разве можно сравнивать? Не мне вам объяснять, какую жизнь вы ведете. А я — бездельница. Для таких людей и созданы музеи.

— В какой же музей вы собираетесь?

— В Музей современного искусства и соседний с ним Токийский дворец.

К стыду своему, я вздохнул с облегчением: только этого мне не хватало.

Перед тем как уйти к себе, она спросила, доволен ли я утренними круассанами. Я решил — уж если быть грубияном, то по полной программе.

— Я предпочитаю булочки с изюмом.

— Хорошо, — кивнула она, не моргнув глазом, и скрылась в своей комнате.

Я спал без задних ног, сам себе удивляясь. Как такое возможно? Я выспался в прошлую ночь и в позапрошлую, вставал поздно, не сказать чтобы особо надрывался днем, — казалось бы, как минимум бессонница гарантирована. В мою бытность у себя — чуть было не сказал: в себе, — я свыкся с ней как с родной. Здесь, на вилле в Версале, я познал сон праведника, хоть и не имел причин считать себя таковым.

Я долго лежал в постели, смакуя немыслимо сладостное чувство полного, глубинного отдыха. Душ смыл с моего тела миазмы затянувшейся ночи. Я набросил халат, уже подозревая, что он станет моей формой одежды надолго.

В кухне меня ждал пакет булочек с изюмом. Я довольно рассмеялся, как ребенок, которому потакают во всех капризах. Моя радость не была бы полной, не будь на столе записочки от Сигрид: за исключением одной фразы («Надеюсь, эта выпечка придется вам по вкусу») она слово в слово повторяла вчерашнюю, но была — я оценил это — свежей, утренней, как и завтрак.

Я ел, внутренне ликуя, во-первых, потому что было вкусно, а во-вторых, я благополучно избежал посещения музея. Кофе располагал к размышлению: а что я, собственно, имею против музеев? Мои родители не пренебрегали эстетическим воспитанием, привили мне вкус к чтению, к музыке — почему же с музеями у них вышла осечка?

Я стал припоминать первый музей, в котором побывал. Мне было, наверно, лет шесть. Затрудняюсь сказать, что именно меня повели смотреть, ацтекское или китайское, европейское или африканское. Какую-то хаотичную мешанину статуй, картин, битых горшков и могильных памятников. Одно я усвоил — все это было старье, даже если его называли модерном.

Мама непрестанно ахала и спрашивала меня о «впечатлениях». У меня их вообще не имелось — разве что от ее непрерывного оргазма, который я не смог бы не то что испытать, а даже сымитировать. Но надо было что-то отвечать, и я выдавливал из себя: «Красиво», чувствуя, что говорю невпопад, особенно когда мы задерживались перед экспонатами, посвященными принесению человеческих жертв. Однако родители, похоже, были в восторге от моего мнения. Я пришел к выводу, что они думают так же и, стало быть, у них плохой вкус.

Во всех музеях царил один запах — пахло мумией. Даже в отсутствие мертвых тел — что было редкостью в этих местах, где покойники считались высшим шиком, — все равно воняло смертью, и не волнующей смертью кладбища, не лютой смертью поля битвы, а скучной, официально увековеченной смертью.

Если моя мать приходила в экстаз от одного вида древностей, то отец, насколько я понял, прикидывался. Он смотрел на весь этот хлам вежливо-отсутствующим взглядом и оживлялся, лишь читая вслух музейные комментарии. Я убедился в этом в десять лет, когда мы осматривали выставку примитивного искусства. В одном углу стояли какие-то отвратительные палки, украшенные грубыми узорами. Папа подошел поближе к этому безобразию — возможно, от недоумения, что такое вообще могут выставлять. «Острова Самоа, резные сваи, — громко прочел он табличку. — Жюли, Батист, идите сюда, посмотрите. — И добавил, без малейшей иронии, без подтекста: — Какие великолепные резные сваи».

Помню, как мы с сестрой ошеломленно переглянулись. Папа говорил точь-в-точь как профессор Мортимер, герой комикса Эдгара Пьера Жакобса, в Каирском музее. Шпарил наизусть заученную роль.