Кир Шаманов - Дурные дети Перестройки

Я перебежал наискосок перекрёсток Ланского шоссе и улицы Новосибирской и около дома Беккера наткнулся на Вову. Вова в той самой куртке, выглядит хорошо, седина даже в чём-то ему идёт — если можно так сказать, загорелый и вменяемый. Говорю, поправляя на нём воротничок:

— Хорошо выглядишь.

Он, поправляя воротничок на мне:

— Ты тоже.

Я знал, что это правда, у меня тоже хороший прикид и загар, улыбаемся. Но Вова при этом какой-то не такой. Снова эта отрешённость, но безумия нет, или это предрешённость? Как-то даже начал по нему скучать, по старому, когда ходили к Виссариону, читали друг другу вслух Хармса наизусть и смеялись до коликов, когда по радио «Маяк» слушали выступление профессора Жопова у него на Просвете.

— Володя, а как вы думаете, как Профессора называли одноклассники в школе?

— Ээээ… Жопа?!

На вопросы о здоровье начинает улыбается, хули, говорит, бывает. Расстались. Несколько раз оборачивался. Он так и стоял на перекрёстке и смотрел на то место, с которого я появился, ждал, наверное, кого-то?

Декабрь девяносто восьмого. Был с оказией на районе, снова встретил его соседа. Первая новость — Вова умер!

— В чём дело? Как? Шутишь?

— Пришли они с батей на вторую квартиру на Просвете. По плану была уборка. Почти закончили. Вова вышел на кухню. Долго нет. Папа пошёл посмотреть. У окна стоят тапки. Выглянул в окно. Девятый этаж. Внизу человек. Вова. Бегом вниз. Неделя в коме. Умер от разрыва внутренних органов. Падал на дерево, оно смягчило удар, но истыкало сучьями. Искали кровь, тебя искали, но не нашли, ты же тут не живёшь, да и наркоман ты, гепатит. А телефон знал только Стенич, который всех посылал нахуй, типа всё враньё и Вова выздоровеет, а вы не общаетесь больше.

После смерти Вовы прямо на Вовиных похоронах, на которые я тоже не пришёл, Стенич снова говорил родителям, что это я околдовал Вову чёрной магией, и даже пытался как-то снять с себя и Вовы мои заклятья, кинув какой-то мешочек в Вовину могилу. Пацаны чуть не набили ему ебальник прямо там. Но всё-таки непонятно, насколько человек выбирает свою судьбу сам?

Спустя год, Лёха, ещё пара металлюг и я собрались и приехали на кладбище в городе Пушкин. Там Вову подхоронили к сестре. Когда я увидел это место, я вспомнил, что видел его во сне несколько раз. Именно так, забор кладбища и огородные участки с домиками для инвентаря за этим забором. Во сне были могилы вперемешку со сквотерскими, советскими огородами, ярко-зелёная трава, жирная земля и песок, только что переварившие смерть. Торчали не то могильные кресты, не то огородные чучела, какие-то советские, могильные таблички, колышки, и ощущение рвотного рефлекса от появляющихся тут и там из земли созревающих овощей с черепами и костями. Засаженное диким огородом, заброшенное кладбище. И пах этот сон, как после сотрясения мозга в четвёртом классе в тот момент, когда я понял, что такое сукровица.

С Валерочкой броуновское сближение произошло в позднеторчковый период и в период выхода из торча. То есть очень давно, но не очень-очень. Я от полного нечего делать и желания разрушить замкнутый круг начал волонтерить в «Анонимных наркоманах», сидеть там на горячем телефоне, трезвиться и прописывать шаги, занимаясь параллельно медитациями. А Валера был там частым гостем, хотя услыхали мы все о нём намного раньше.

Родившись первого января 1975-го, в Новый год, он стал поздним подарком для мамы в примажоренной советской еврейской семье. Его дедушка был капитаном то ли ледокола «Ленин», то ли ледокола «Красин».

Парень с детства не оправдывал надежды на себя, одну за другой, и уже в подростковом возрасте развился в обычного питерского торчка-задрота, избалованного терпеливостью родителей до крайней степени. По складу Валера был похож на капризного Варёного, но с выраженным комическим даром. Когда Валере было шестнадцать, он ещё ни разу не был с девушками, но уже плотно торчал на ширеве, подворовывая из дома по мелочи. И тут скоропостижно его еврейская мама, психиатр, решила эмигрировать с семьёй в Америку.

В туалете Аэропорта перед вылетом в Нью-Йорк Валера раскурил здоровенный косяк, а в нагрудном кармане рубашки, чтобы не сдавать в багаж, пронёс на борт шприц с раствором ширева обыкновенного. Через пару часов полёта над Атлантикой он отправился в туалет, ширнуться. На стремаке перед американской таможней он решил, что лучше предстать без палева в карманах. И на измене, чтобы не выбрасывать, проставил себе всё, что было. От этого, на грани передоза, он всю оставшуюся дорогу блевал в чёрный пакетик. Охотно принимая помощь бортпроводниц, вытираясь гигиеническими салфетками, он разыгрывал перед мамой сцену, как будто его укачало, и требовал то свежего воздуха, то водички и невинно смыкал упоротые глазки, когда его зарубало.