Александра Созонова - Если ты есть

Каково же было ему читать подобные ее сентенции:

«…Бывший любовник — не друг, но и не чужой человек. Можно относиться к нему по-разному, с благодарностью, либо со светлым цинизмом: смотреть, как на высохшую кожуру от съеденного плода, как на затейливый сувенир в память о ярком путешествии, как на прочитанную книгу в глянцевой обложке, увлекательную лишь при первом чтении. Как на оставившую тебя тяжкую болезнь, наконец. Но при всем этом — он свой человек, пусть сто лет назад оставленный тобою, — одна из звезд на твоем небосклоне. Одна из маленьких вселенных, прирученных когда-то твоей рукой…»

«…Что такое чувственность? Для меня это понятие не существует. Точнее, оно играет в моей жизни мизерную роль. А то, что для окружающих выглядит проявлением этой подспудной силы, я называю иным: чудом превращения чужого человека в своего. Вот бродит сам по себе чужой человек, которого можно лишь приветствовать и обнимать взглядом. А потом происходит короткое чудо сближения, и человек этот — свободный, непостижимый зверь — становится твоим. Теперь можно протянуть руку и ласково потрепать его по затылку. Можно обнять и согреться на холодном рассвете. Можно навесить ему на ум и на душу все свои невзгоды и надежды. Наконец, можно поцеловать его в ладонь и вздохнуть: „Хорошо, что ты есть. Без тебя было бы так пусто…“ Правда, помимо чуда „превращения чужого человека в своего“ есть чудо не меньшее: смотреть, как бродит по земле, смеется и пьет жизнь существо неприрученное. Свободное, шальное и прекрасное, как невзнузданный конь…»

«…Это мой сад, мой ад. Это стенки моего „я“ (после перечня всех бывших возлюбленных). Не обезьянки на мачтах моего корабля — мои песни. Ты спрашиваешь, сколько у меня было мужчин? Ни одного. То были не мужчины. Всё что угодно: дети, звери, цветы, вулканы, музыка… но не мужчины…»

Как объяснить ему разницу между многоцветным, поверхностным брожением ее натуры, привязчивой, «поэтичной», дурной, — и любовью?

Как объяснить, как выстрелить пулей сердца, чтобы он поверил?!

В этом же дневнике она писала не раз, что с уходом Алферова уйдет жизнь, что никого не встречала и не встретит лучше. Но другие ее фразы звучали для него громче. Оглушительно громко.

Агни напилась от тоски на чьем-то дне рождения.

Она куролесила по всему общежитию, прощалась со всеми, признавалась в любви девочкам из ее партии, требовала еще водки… «А потом душа твоя захотела добра, — рассказывал ей наутро Алферов. — Тебя потянуло к детям. Ты долго играла с ними и возилась». — «Не может быть! Я ни разу в жизни не играла с детьми. Я их боюсь». — «Ты долго играла и смеялась с ними, выдумывала все новые развлечения…» — «Неужели они играли с пьяной вдрызг женщиной? И родители их меня не прогнали?» — «Нет. А я стоял в стороне, а потом не выдержал и стал их переманивать. Правда, нечестным способом: стал их подбрасывать к потолку». — «А я?» — «А ты увидела и тоже попыталась подбрасывать, но ты их могла уронить. И я тебя насильно увел».

Ревнивыми были оба. Может, Алферов самую чуточку меньше. В отличие от нее, он таил это в себе. Лишь на лице его, беззащитном, открытом, все проступало отчетливо.

Агни взахлеб рассказывала ему о своей дружбе с бичами — новой для нее, потрясающе интересной породой людей! Они учили ее говорить «по фене». «Кишки» — значит, одежда, «черт» — хороший парень, «пушистая ты какая» — то же самое, что «раскатать губу»… Больше всего ей понравилось выражение «взгреть». Значит, сделать что-то хорошее. Товарищи по зоне взгревают друг друга куревом, травкой, чифирем. Взгреть, согреть, теплота… — словно люди друг для друга — маленькие костры. Танцующий огонь в непроглядной ночи, и нет иного смысла у жизненной дороги, чем греться у костров и греть других. И нет иного способа забыть о бессмысленности пути, о тьме в начале и конце его, чем, глядя на огонь, на завораживающий его танец…

Агни завораживалась людским огнем непрестанно. Вечный неутолимый голод по людям — разнопородным, своекровным, разным, — голод по игре, флирту, судьбам, отношениям — в условиях экспедиции возрос во много раз.

С бичами и бывшими уголовниками дружить не так уж и просто, — жаловалась она Алферову. К примеру, когда они, опухшие и покачивающиеся после вчерашнего праздника, стучатся к ней: «Дай три рубля, а не то умрем». И приходится давать, потому что могут и вправду умереть, это не гипербола, слишком близко подползают они к самому краешку… Или забираются к ней в палатку, когда она на работе, и залпом приканчивают маленький, жалкий флакон духов.