Борис Екимов - На хуторе

– Скажешь, куманек… Да мы, може, поболе него… – хитро прижмурилась Лёнка. – Руки от платков не владают. Как на точиле сидим.

– Платки… Я вот прикручу вас скоро с платками да с козами с вашими. И вот что, ты мне голову не забивай. А собирай мужика и спасибо говори. Пусть едет лечиться. А зять нехай пасет, а то он у вас устроился, как сом на икре. Нехай пасет, иначе никакой квартиры он не получит. Баглай чертов… Попасет, и привесы делить не надо, все по-родственному, в один карман. Поняла?

– Да я тебя, кум, поняла, а вот ты моему горю… – пустила слезу Лёнка. – Злуешь… А я – мать-герой. Шестерых родила да на ноги поставила. А вы прислухаться ко мне не хотите. Придется Теряшковой отписать, нехай заступится. Я в своем праве.

Это была вечная Лёнкина песня, когда ее прижимали. «Теряшковой отпишу…» – грозилась она.

С тем она и нынче поднялась, с тем и ушла. И зашагали они с матерью прочь от конторы. Глядя им вслед, Арсентьич проговорил, досадуя:

– Лукавая сила… Ох, лукавая сила.

Так в давние теперь времена звал Лёнку и мать ее покойный отец Николая. Николай был последним, младшим сыном в семье. Он неплохо учился в школе, в сельхозтехникум поступил и закончил его и стал работать в соседнем районе. Отец, старея, позвал его к родному дому. Николай послушался и приехал. И скоро спознался с Лёнкой. В ту, уже не первую свою весну цвела Лёнка лазоревым цветом. И не девичьей родниковой свежестью привлекала, а молодым бабьим медом. Круглолицая, белозубая, со всех сторон налитая, шла она по хутору, посверкивая икрами.

Жила Лёнка с матерью, бабкой и сестрой Шурой. И семья эта была странная: словно две чужие воды сливались, но не смешивались в тесной мазанке на краю хутора. Бабка Феша была золотым человеком. Работящая, совестливая, она тянула на себе всю семью. Под ее рукой и младшая Шура росла вся в бабку. А рядом в веселой свадьбе кружилась Лёнка с матерью, что ни день затевали гулянки, ночных гостей принимали – словом, жили по-царски.

Тихомолом, не поднимая совестливых глаз на хуторян, тянула свою лямку баба Феша. Подросток Шура как могла помогала ей. Мать же с другой дочерью жили весело. И под веселую руку нередко бивали бабу Фешу, прогоняя ее. И молчальницу Шуру тож. Бабка с внучкой день-другой спасались в катухах или по соседям, потом возвращались в гнездо, кормить кукушат. Так и текла жизнь.

В эту пору и появился на хуторе Николай. Появился и чуть не в первый день познался с Лёнкой. И хоть был он уже не мальчиком, но такого жгучего бабьего зелья откушал впервые. Отпробовал и не мог оторваться. И закружилась бедная Николаева голова. И теперь лишь утренняя заря прогоняла его на отцовский баз.

Отец с матерью и родня почуяли неладное. Лёнка всему хутору хвалилась предбудущей свадьбой. И каково это было слышать отцу? Разве такую судьбу готовил он своему младшенькому, светлой голове? И, почуяв недоброе, родные на все лады принялись ругать Николая, славить и срамить Лёнку.

– Она враз растопырилась, а ты и рад! – шумел отец.

– Чему радоваться, баба-то мятая! – вторила мать.

И вся остальная родня в голос принималась считать и сочесть не могла Лёнкиных полюбовников.

Николай слушал и молчал, но делал по-своему. Как знать, может, в свое время он и отвалился бы от Лёнки. Но отец был крутехонек. Он сказал раз, другой, а потом взял да не пустил Николая в дом.

Нашла коса на камень. Николай из того же был теста леплен, и горького казачьего перца в нем было не занимать. Он взбеленился, плюнул и ушел жить в Лёнкину семью.

Лёнка была баба не промах. Она тут же Николаю первого сына родила, за ним – другого. И пошла узелок за узлом и теперь уж довеку вязаться новая жизнь. Отец Николая вроде простил. И уже с первенцем иногда приходили молодые в родительский дом. Но ничего не заплывало: ни прежнее Лёнкино развеселое житье, ни нынешние не больно тайные прегрешенья, навкосяк потянувшие жизненную борозду сына. Да и Николаева память была не в овечий хвост. Не забыл он, как телешом уходил с родного база.

И та лопина в скуридинском гурту, что с первых дней обошла семью младшего сына, та первая трещина не зарастала, а, напротив, ширилась; и Николая с Лёнкой, словно отколотую ледяную крыгу, все дальше и дальше от родни отжимал тягучий быстряк жизни.

И жил Николай Скуридин хоть и в родном хуторе, но одиноко. И теперь, когда свалилась ему на голову эта путевка, потолковать и посоветоваться было не с кем.

Домой он воротился к обеду. Воротился домой, а Лёнка с матерью его издали углядели и встречали посеред двора.