Борис Екимов - На хуторе

Проглядев десяток бумажек, Митька бросил это занятие. Дело было известное. Клавдия тоже такие квитки хранила. Правда, не столько их было. Не такая пропасть.

Митька закурил и вспомнил о той сотне, что занимал у Холюши и не успел отдать. И теперь уже не отдаст. Холюше деньги не нужны. А другие не знают, да и узнают – Клавдия им шиш покажет, этим наследничкам.

Посидел Митька, подумал и решил сжечь всю эту канцелярию. Сначала вспомнил о милиции, которая ищет гармошку с деньгами. Подумав о милиции, Митька тут же решил: «Хрен вам». С милицией у него были свои счеты. К тому же заяви, а потом затягают: скажут, деньги упер.

Снова вывалив Холюшино богатство, Митька поджег его. Горело оно недолго, высоко и жарко. И обратилось в пепел. Гармошку Митька закопал, нагрузил подводу песком и двинулся в обратный путь. Дорога была хорошая, кони тянули ровно, а у Митьки из головы Холюша не выходил. Думалось о нем и думалось.

В хуторе, сгрузив у дома песок, Митька лошадей отогнал, пошел к себе в мастерскую, отмотал десяток метров комнатного провода и тут же продал его, за пятерку. Но в магазине не бутылку взял, а лишь маленькую и, сунув ее в карман, отправился на Холюшино подворье.

Он зашел во двор. Крыльцо черного хода зеленело. Из подернутых землей щелей его и трещин дружно поднялись добрые хлебные всходы. Митька сел на ступеньку, из чекушки хлебнул, закурил.

Ясное солнце глядело на просторный двор, покрытый зеленым рядном гусынки. На коровьем и козьих базах, пока еще редко, несмело, поднималась конопля. Крытые чаканом крыши лежали ровно. Прочно стояли дубовые столбы, и стены сараев, плетни базов не хилились. Все двери, калитки, воротца были затворены, окошки целы. Но тихо было. Не вскудахчется птица, скотина голосу не подаст. Так тихо было на базах. И теперь навсегда. Лишь тихомолом будет расти бурьян. Да будет вечно лежать вот этот камень у крыльца. Ему ни умереть, ни воскреснуть не дано. А за плетнем, в низах, в огородах все было живо и зелено, как и должно быть на тучной, сытой навозом земле. Только не ряды картошки поднимались там, не ровные гряды лука, не помидорная ботва, не огуречная огудина, не белый и розовый цвет гороха, не капустный лист, а пустая трава. И там, где летось лежали мостом помидоры и огурцы, где пучилась земля от ядреной, в кулак, картошки и впокат тыквы желтели, там доспеет по осени лишь черный бурьян, и в землю упадут злые семена, чтобы еще яростней подняться в новом году.

Митька глотнул еще из чекушки, за ласточками стал глядеть. Много их населилось на Холюшиных базах. Так и стригли, так и носились касатушки. Вот одна уселась на ветхий шнур рядом с Митькой. Уселась и принялась щебетать. Она щебетала в голос и щебетала. Звала ли друга или просто радостно ей было глядеть на синюю волю. Она щебетала, что-то выговаривала, а Митька слушал ее, пошевелиться боясь.

Поздним сентябрьским утром на крыльце колхозной конторы переругивались управляющий отделением Чапурин и всем известный Тимофей Иванович. Долговязый Чапурин стоял внизу, на последней ступеньке. Тимофей Иванович петушился на самом крылечке. Он сыпал словами, словно семечками, лишь иногда заикался да еще и ногами перебирал. Чапурин больше вздыхал.

– Пять дней честно отработал, как штык. Пас эту скотину с утра до ночи. К-капитально. Понял? – торопился все высказать Тимофей Иванович.

– Ну…

– Вот и гну, – злился Тимофей Иванович. – Ты попросил тогда, я – пожалуйста. Хотя мог бы… Но я тебе навстречу. Я иду тебе навстречу, я несу тебе цветы… – пропел он. – Я тебе навстречу пошел. К-капитально договаривались: пять дней. Я отпас, истер всю… – потрогал он истертое место. – Ходить не могу, – и прошелся по крыльцу – ноги колесом, – демонстрируя.

Чапурину все это было не внове: слова, песня, демонстрация. Он лишь сказал:

– Ну, отпас пять дней. Чего ж, теперь на тебя молиться?

– При чем тут молиться, – закипятился Тимофей Иванович. – Какой божественный! Да ты кроме в бога мать, и молитвы не знаешь. Вроде Шурани моей. Тоже молятся, с тещей, – состроил он постную физиономию и перекрестился. – А сами зырят. Знаем мы эти молитвы…

– За пять дней рублей семьдесят заработал, – уговаривал Чапурин. – Месяц поработай. Посчитай, сколько получишь.

– Я не жадный, – остановил его Тимофей Иванович. – Живу зажиточно. Дочерей определил, а теперь Шураня шторы на окнах в три ряда вешает. К-капитально. Не веришь – зайди. Первые – простые белые, с кружевами, вторые – прозрачный капрон, третьи – в розах. В домах – темь. Шураня с тещей счастливые. Вот куда идут денежки. А человек, между прочим, рожден для жизни, как птица для полета. Это еще Пушкин сказал. А какая жизнь среди этой скотины? А? Я уже сам начинаю мычать и становиться на четыре… – Тимофей Иванович набычился и встал на четвереньки, но тут же поднялся. – Понял?