Борис Екимов - На хуторе

Был такой мужик на хуторе. Феклуня на базар ездила и привезла жениха с фуражкой и красивым костыликом. Он голубей водил, фуражку свою мелом чистил да втихую за молодыми девками прихрамывал. Но величали его Петром Васильевичем, не иначе.

– Вот так… – продолжал объяснять Холюша. – В карты зачну играть. А как же… В лото. Одно слово – пенсионер. Хватит, наработался, слава тебе Господи… Руки уж не владают. С младости трудюся. Бывало, ребята в алданчика играют да в генерала, а я все трудюся. Да-а… Вот как ты был, несмысленый, а уж телят пас, гусей… Вот тебя бы счас взять запрячь и воду, например, возить… А-а-а, не нравится? То-то… А я вот с той поры рук не покладаю.

Текло из-под рук легко зерно, козленок, завороженный его шелестом и мерной Холюшиной речью, прижался теплым боком к ноге и, подремывая, слушал.

– Сеструшка со мной будет, Фетинья, и дочеря ее. Та молодая… Доглядать будет за нами. Егор рядом, он все же при власти, милиционер. Не всякий на нас посыкнется. А я, може, кролов зачну водить. Говорят, плодущие…

Так и шла у них беседа. Потом Холюшу ко сну начало клонить, и он свою работу оставил, поднялся. Встревоженный козленок тут же запричитал, начал мыкаться по кухне, ко всему цеплялся, припадая на передние коленки, вымя искал. И Холюша пожалел его.

– Матерю захотел? Ну, ладно, счас приведу. Уж напоследок… Чтоб подоле меня поминал. Такого-то хозяина тебе сроду не видать.

Холюша сходил на баз, привел Белобокую.

Козленок кинулся к матери, с ходу сосок уцепил и чуть было не захлебнулся густым сладким молоком. Коротко перхнув, он приладился к струе, зажмурился от удовольствия, и мало ему показалось молока, мало. И он поддавать начал в нахолодавшее вымя. Он поддавал и пританцовывал, и короткий заячий хвост его ходором ходил от нетерпения.

А Холюша с легкой улыбкой глядел на козленка. Он всегда жалел маленьких. И вдруг пришло в душу какое-то неясное волнение. «А ведь когда-то и я вот так… у матери… Не знал ничего, не ведал… Дудонь да дудонь…» Но эта странная мысль сразу оставила его. Может быть, потому, что Холюша не мог себя представить младенцем. Ему казалось, что он всегда был вот таким: в треухе и телогрейке, с деревянной ногой. Хотя нет… Холюша помнил себя. Да, помнил малым пацаном.

Вот они картошку с матерью окучивают. Мать тянет плужок, а пацан за чапигами. И норовит вырваться, вывернуться плужок. Мать неровно тянет, рывками. Руки немеют, дрожат…

А вот он вместе с отцом, и косенка у него своя. И перепелка, в первый раз так близко увиденная перепелка с выводком… Вот она уходит от него по прокосу. И Холюшка спешит за ней. А птица неловко, боком, раскрылатившись, с жалким клекотом, подпрыгивая, уходит. Как ясно все видится! Голенастые перепелята, красноватая курочка, неловко скачущая по валам травы… И отец смеется…

А дальше… Что же дальше?! Почему там нет ничего. Ах, есть, есть… Вон мужик в защитной, не обмятой еще гимнастерке… Вон он мелькнул: раз – и все… Где это было? Мелькнул и ушел… А потом?.. Ничего больше… Только серая телогрейка да вечный треух. Да нога деревянная… И ничего больше нету. Только мать, старуха с худыми черными ногами, в подоткнутой юбке… Бредет и бредет по мелкому плесу с хворостиной в руках… Птицу гоняет… А еще? Снова треух и телогрейка… А еще?.. Снова мать бредет… А еще? И нога деревянная…

И вся жизнь. Вот она, на один огляд, скупо отмеренная Богом. А может, и хватит?..

– Эй ты, может, хватит? – окликнул Холюша козленка. – Или ты на всю жизнь уцепился? Так-то можно…

Словно усовестясь, козленок отвалился от вымени, и не было даже сил благодарно мекнуть. Нетвердо ступая, он подошел к пригрубку и улегся, аккуратно уложив длинные ломкие ноги. Прижался к теплому печному боку и тут же задремал. И уже во сне он снова сосал, почмокивая, и иногда тельце его вздрагивало…

Холюша улыбнулся, позавидовал: «Ну и жизня у тебя, парень…» – и, ухватив Белобокую за крутой рог, потянул ее на баз.

После этой ночи переезд стал делом решенным, и пришло время иных забот. Первым делом купили дом, который Холюша обсматривать ездил. Прежний хозяин согласен был на рассрочку. Но Холюша, удивив Егора, все разом заплатил, и Егорова жена тут же укатила за Фетиньей и матерью.

Своим чередом шла продажа. Телку забрали хорошие хозяева в Евлампиевку. Трех баранчиков прирезали, на базар свезли. Бычка сдали в кооперацию. Хорошо бычок вытянул, считай, зимник был. Гадали об овечках: то ли всех сбывать, а может, себе оставить, чтоб доточили сенцо, а уж потом – на мясо. О козах голова не болела: с этих в самый конец пух чесать, а потом в день разберут, только шумни. Птицу изживать тоже трудов не стоило: секи им головы, щипи да морозь, а там – потихоньку на базаре разойдется. Заботила лишь корова: в худые руки Холюша отдавать ее не хотел, но не враз и охотники на нее находились, все ж в годах была. Но Холюша знал, что купят, не нынче, так завтра. Заводу Зорька всей округе известного, а годы что… Зубы еще не сточились, не один и не два года проходит и молока будет давать побольше иных молоденьких. Так что нужно было лишь подождать, пока слух о продаже по хуторам разойдется.