Александр Проханов - Гость

Он ждал ответа, то и дело заглядывая на почту. К вечеру пришел ответ:

«Давай повидаемся. Вот мой телефон».

Он позвонил ей, испытывая давно забытое нетерпение, робость, предвкушение встречи. Они условились встретиться на другой день, в ресторане «Живаго», который выходил окнами на Кремль. Ему хотелось, чтобы их свидание случилось в каком-нибудь благословенном месте, и он выбрал «Живаго» с видом на янтарный дворец и розовую зубчатую стену.

Он сидел в ресторане, излюбленном месте именитой московской публики. То кивал проходившему мимо политику, который всем улыбался, надеясь, что его узнают. То отводил глаза от модного режиссера, который был геем и ставил спектакли с мужчинами в женских ролях. Ждал ее, Веру.

Она появилась в дверях, беспомощно вглядываясь в глубину ресторанного зала. Веронов испугался, что выходящие из зала люди увлекут ее обратно на улицу, туда, где шумел город и неслись машины.

У него было несколько секунд, чтобы ее разглядеть. Она была в строгом темно-синем костюме. Ее светлые волосы были уложены в дорогой парикмахерской. Лицо казалось родным и любимым. У Веронова заныло, запело в груди. На секунду свет вокруг нее задрожал, словно это был мираж.

Веронов поднялся, шагнул к ней, как будто шагнул в чудесное прошлое, где была несуществующая Москва с теми, уже несуществующими вечерами, в которые он встречал ее у подъезда дома у Самотеки. Веронов вспомнил, как они шли, плутали по бульвару, который благоухал палой листвой, и бронзовый памятник Толбухину, омытый дождем, был словно из черного стекла.

– Здравствуй, Вера.

– Здравствуй, Аркаша.

Они бегло, пугливо осматривали друг друга, словно убеждались в подлинности встречи.

Потом они пили вино, и он смотрел на ее милое дорогое лицо, на котором лежали тени прожитых лет. Между пушистыми бровями пролегла едва заметная складка. Щеки ее пополнели, и в них исчез прелестный румянец. Рот был такой же мягкий, чуть припухший, тот самый, который он целовал, но в уголках губ притаилась печаль.

– Как ты жила? Прости, это глупый вопрос. Ты замужем?

– Нет. А ты?

– Я один.

За окнами переливалась, шелестела Москва. Розовела зубчатая стена, и над ней возвышался янтарный дворец. Веронову казалось, что их столик окружен прозрачным свечением, сквозь которое не проникает ресторанный гвалт, звон посуды, мелькание официантов.

– Боже мой! – сказала она.

И как будто пахнул ветер, колыхнул невидимый занавес, открывая окно в исчезнувшее драгоценное прошлое. Они шли по вечернему бульвару, сырому от дождей, в грудах палой листвы тлел красный огонь, и сладкий дым исчезнувшего лета плыл над бульваром, они проходили сквозь эту горькую сладость, он ее целовал, и ее волосы пахли дымом, а за чугунной решеткой летели огни, и бронзовый маршал, омытый дождем, был словно из черного стекла, и дерево, к которому они прислонились, было сырым и черным, и он ее целовал, а она его останавливала: «Посмотри, там кто-то идет». У дворца старинные гаубицы, сияют золотом окна, как будто там идет бал, дамы в сиреневых и розовых кринолинах, блистательные офицеры, а он так любит ее, обнимает, чувствует, какая нежная у нее шея, как она вздрагивает от его поцелуя. В каменных колоннах театра, в коринфских капителях спали голуби, и они целовались у колонн, и он своей холодной рукой касался ее груди, и она говорила: «Голуби смотрят, не надо». Они миновали бело-желтые корпуса чахоточных клиник, где, каменный, в тоскливом смятении, стоял Достоевский и над ним в голых ветвях кричали ночные вороны, и они опустились на сырую скамейку, он целовал ее шею, грудь, ее дышащий живот, испытывая сладость и боль, обожание и нежность, неразрывную связь с ней навеки среди этой благоухающей осени, белеющих сквозь деревья колонн, сгоревшего в огне листопада. Запомнились ее огромные, испуганные глаза: «Неужели из-за этого люди умирают, убивают друг друга?» А в нем поселились тихая радость, счастливое утомление.

Теперь, спустя столько лет, они сидели в иной жизни, в ином городе, и она своими зелеными усталыми глазами угадывала его воспоминания, сливала их со своими:

– Ты помнишь, мы зашли в тот дом в переулке. Теперь его больше нет. Там была такая шумная, пестрая компания. Они называли себя язычниками. Как звали того художники, рыжего, тощего, с клювом. Он был похож на петуха. Как его звали?

– Его звали Кук, – и он изумился, как память сохранила это, случайно промелькнувшее лицо, случайно прозвучавшее имя.