Александр Проханов - Гость

Из телефона дул едва ощутимый сквознячок, словно в нем открылась малая скважина, ведущая в непомерную тьму, где дуют жуткие ветры, гуляют смертоносные вихри, грохочут камнепады. Но из скважины долетал едва ощутимый сквознячок, лизал ему лоб. Было впечатление, что черная точка из телефона переместилась на лоб, и блуждает, как метина прицела.

Скважина засасывала его. Казалось, к его шее, к артерии прилепилась тонкая щупальца, прикрепилась малая присоска и сосет его кровь, вбрасывая темные струйки яда. Он был отравлен, это отравление проявлялось, как нарастающий голод, потребность в той пьянящей сладости, которую он испытывал в своих прежних падениях в бездну. Каждая клеточка требовала утоления, умоляла насытить ее, напитать пьяной отравой. И он мучился, содрогался, как мучается наркоман в поисках шприца.

Он чувствовал, как в нем шевелится живое инородное тело. Он был беременен. В нем разрастался страшный эмбрион, который требовал пищи, яростно трясся, беззвучно орал. И видя, как трепещет в телефоне бледная вспышка, слыша утробный крик невидимого эмбриона, Веронов взял телефон.

– Аркадий Петрович? Это вас беспокоят из Музея Российской армии. Ваш телефон дал нам Илья Фернандович Янгес, член общественного совета.

– Что вам угодно?

– Илья Фернандович рекомендовал вас как видного общественного деятеля и замечательного оратора. Мы открываем в Подмосковье, в селе Петрищево, обновленный музей Зои Космодемьянской. И хотели бы просить вас выступить на митинге в честь открытия музея. Сейчас, вы знаете, участились нападки определенных людей на героев Великой Отечественной войны. Вы сможете выступить на митинге?

– Дайте мне подумать, – сдавленно ответил Веронов, слыша утробный рык. – Перезвоню через десять минут.

Он испытывал вожделение. Война и Победа были лакомством, на которое желал наброситься утробный зверь. Терзать, хрипеть, поливать ядовитой слюной, слыша бесчисленные стенания, видя, как содрогаются кости в братских могилах, как обессиленно сникают ветераны, как меркнет сияние военных парадов, как линяет красный цвет победных знамен и поминальное шествие Бессмертного полка тает и гаснет, теряя таинственную мощь воскрешения.

У него появлялся повод сокрушить незыблемую святыню, исторгнуть из миллионов сердец стон и рыдания, вкусить несравненную сладость осквернения, которое породит разрушительный вихрь и тот сметет последний оплот государства. Повалятся кремлевские башни, в ужасе разбегутся войска, и обезумевший народ начнет свою кромешную бойню.

Его удерживала мысль, что среди братских могил есть одна, в Сталинградской степи, где лежит его дед, молодой лейтенант – пулеметчик, добровольцем ушедший на фронт. Смертью своей он продлил слабую струйку рода, текущую через его, Веронова, жизнь. В юности, когда душа была исполнена родовых мечтаний, поисков сокровенных истоков Веронов собирался поехать в Сталинградскую степь и отыскать могилу деда. Положить на нее цветы, почитать стихи, которые хранились в тонких книжицах из дедовской библиотеки, чтобы дед из своей могилы услышал вещие звуки. Но так и не поехал, все откладывал на потом таинственное родовое свидание.

Теперь же ему предлагалось осквернить могилу деда. Чтобы в ужасе встрепенулись его легкие кости и пуля, сразившая его, выскользнула из костей и продолжила свой полет.

Он смотрел на телефон, и в нем раскрывалась темная сосущая бездна, в которую его влекло, и он был бессилен ее миновать.

Взял телефон и набрал номер:

– Хорошо, я согласен. Выступлю на митинге.

Его «бентли» мчалась по Минскому шоссе, среди сверканья встречных и попутных машин. Шоссе казалось голубым, с мелькающими тенями лесов, с внезапным озарением полей, в которых уже витал едва уловимый золотой свет близкой осени. На заднем сидении машины стоял саквояж, в который Веронов поместил сюрприз, приготовленный к выступлению в Петрищево. Его замысел был сокровенный, не подлежал разглашению, был связан с конспирацией. Веронов, боясь, что его мысли будут угаданы, прятал их, заслонялся легковесными песенками, сумбурными мыслями. Так прячут взрывное устройство в ворох мусора, в груду палой листвы.

На восьмидесятом километре шоссе возвышался памятник Зое Космодемьянской. Высокая, как хрупкий стебель, девушка тянулась вверх, но не туда, где в то далекое утро над ней качалась петля, а выше, в предзимнее небо, куда готова была улететь ее измученная, непокоренная душа. У памятника было людно, у подножья лежали цветы. Стояла полицейская машина с моргающей вспышкой. Проезжавшие автомобили в знак поминовения сигналили, и Веронов, подобно остальным, нажал на сигнал, боясь, что полицейские могут разгадать его замысел.