Владислав Леонов - Мальчишка в сбитом самолете

Вдали закачался огонек. Заскрипел снег под сапогами. Кричу, как положено:

— Стой! Кто идет!

Из темноты голос сержанта:

— Разводящий со сменой!

— Разводящий, ко мне! Остальные на месте!

Можно бы потребовать осветить лицо, но я и по голосу узнал нашего верхолаза, и по длинной фигуре. Уф, ночка прошла, утром будет повеселее.

Но перед самой последней сменой я чуть не влип. Появился-таки нарушитель. Неслышно подошел к низкому заборчику:

— Доброе утро.

Галинка! Часовому на посту разговаривать не положено, но ей-то откуда знать?

— Ты чего в такую рань вышла? Беги-ка домой.

— Во-первых, я бегать не могу, у меня сердце больное. А во-вторых, мы с мамой в медпункт идем. Понятно?

Такая маленькая, а уже сердце. Понятно, почему она такая бледная. И зачем обрядили ее в светлую шубку? Она в ней еще бледнее выглядит. Жалко гнать ее, но служба. Как мог, объяснил девчонке, что нельзя ей возле поста прогуливаться да с часовым болтать. Она губки надула, пошла навстречу матери, как птенец на тонких ножках, в какие-то большие ботинки обутые.

Поворачиваюсь и вижу промелькнувшую за складом тощую фигурку. Пирогов! Подбирается незаметно, чтобы поймать, застыдить, объяснить. Ур-ра! Это не Пирогов! Это завскладом пришел и дожидается разводящего, чтобы пройти к своим бочкам. Зря я только Галинку прогнал.

Помаленьку вождение я освоил. Но это, как сказал Пирогов, только первый этап, будет и второй, более сложный.

— Подумаешь, сложный, — хмыкает Ваня Жуков. — Пушку будем возить. Тоже мне, наука! Прицепил — и поехал.

Сначала шло как всегда: завели учебный тягач, напустив тучу синего солярового дыма, подъехали к пушке, развернулись и начали тихонько пятиться к сведенным станинам, которые, кряхтя, держали наши школьные огневики. Тут не промахнись, не покалечь ребят. Ванюша отработал четко. Звякнуло, чмокнуло, пушка пристегнута. Огневики облегченно вытерли шапками пот со лба.

— Следующий!

Следующий я. Прицепил пушку с третьего раза, мальчишек замучил, получил от Пирогова выговор, а от наводчика — локтем под ребро. Пирогов не заметил. Приказал мне садиться за рычаги. Сам уселся рядом. Расчет, как положено, в кузове, под тентом.

Выехали в поле. Отцепились, откатили тягач в «укрытие» за ближние кустики. Батарейцы раздвинули станины орудия, кувалдой забили сошники, чтобы при отдаче пушка не укатилась далеко, начали клацать затвором, «заряжать», «стрелять». «Командир», такой же школяр, поднимал руку, командовал, слов не слышу, только вижу, как пар вырывается изо рта.

Через два часа они наконец «отстрелялись», всех врагов разгромили. Я прицепил пушку хорошо, со второго раза, доставил ее в парк и никак не мог задом затолкать на длинные колодки под навес. Ну не идет здоровенная махина, ну не слушается, проклятая! То в стенку стволом нацелится, того и гляди разнесет ее, то со шпал свалится. И у ребят не получается, даже Ваня Жуков не осилил, встал в растерянности. Тягач устал, хрипит. Артиллеристы злятся, на нас нехорошо смотрят, им давно в столовую пора, а их дорогие станины всё к тягачу прицеплены.

— Не слушается техника — действуйте руками, — сказал Пирогов и удалился вместе с сержантами — действуйте, мол, сами, сообразуясь с обстановкой.

Огневики надвинулись на чих-пыхов — видно, решают: морду сразу нам разбить или после? Но тут чей-то веселый голос разлепил нашу напряженную толпу:

— Эй, привет, салага! Чего в столовку не идешь?

Расступились. Передо мной стоит толстенький Рассоха, улыбается.

— Да вот, — показал я.

Рассоха все понял, молча влез в кабину, подал вперед, потом назад, пушка тихонечко въехала на колодки, огневики мигом отцепили осточертевшие станины. Пожали Рассохе руки и помчались в столовую, возле которой нас обрадовал старшина: после обеда — в парк, мыть технику. Проползло время, наступала весна. Она тут ранняя, теплая, пахучая. С гор побежали ручьи. Речонка, через которую я перескочил тогда, взбурлила, поднялась, загудела. Поднялось и настроение. Рассказ мой напечатали. Гонорар прислали. Друзей прибавилось. Самый первый — Ваня Жуков. Особенно он со мной подружился, когда я ему, грустному, все деньги отдал — у мамы его рак, лекарства нужны, а грошей нема. Тряс мне руку, говорил слезно, что вовек не забудет. Да ладно, что за дела, была бы мама здорова. Я бы для своей полжизни не пожалел.

Кросс мы бегали с ним рядом, Ванюша был весел, сообщил перед стартом, что маме уже лучше. Я пробежал на третий спортивный разряд. Вручая мне значок, комсорг ехидно сказал: я бы тебе его дал только через коня. Опять этот конь прискакал!