Владислав Леонов - Мальчишка в сбитом самолете

— Курсанты. Как вы выполняете ружейные приемы? Как вы будете драться в рукопашном бою?

— Так у нас же автоматы, товарищ старший лейтенант! — ежится Иван Жуков. — На кой нам карабины-то? Мне ж у Мавзолея не стоять!

— Карабины нужны, чтобы учить молодых солдат ружейным приемам, — на все есть ответ у Пирогова. Он походил, хрустя снежком, добавил без ехидства: — А у Мавзолея стоят только отличные воины.

— Понятно, не чета нам, — бурчит Ваня. — Мы ж чих-пыхи.

Так называют нас огневики и особенно связисты, высшая раса. Ладно, пускай они на ключе, как дятлы, работают, с зелеными рациями на спине бегают, зато из кабины тягача мы на них свысока глядим. Хорошая штука — вождение, особенно с сержантом-инструктором. Этот помалкивает, ничего не выдумывает, гони себе по целине, только гусеницы сверкают да снег из-под них летит!

Хуже, когда за нас берется Пирогов. Этот задает загадки с самого начала. Повозится в движке, нас зовет: «Заводи». Не заводится. «Ищите неисправность». Ищем, не находим. Лезем под тягач. Сержанты смеются: «Искра в землю убежала?» Какая там искра в дизеле? Стоим в растерянности, смотрим на товарища старшего лейтенанта. Он подсказывает наконец:

— Что будет, если попадает воздух в систему питания?

Мы лезем в двигатель. «Что будет?» Ясно, что будет. Пробка будет, воздушная пробка! Отвинчиваем крышку топливного фильтра — сухо! Наливаем в него солярку, прокачиваем трубки питания, выгоняя воздух. Ни одного пузырька не должно быть в системе.

— Так. Курсанты Жуков и Леонов — в кабину, остальным учить матчасть.

Забираемся в тягач. Я — за рычагами, возле дверцы — Ваня. Пирогов торчит между нами, как гвоздь.

— Опять соляркой обливали? Сколько можно говорить? Заводите.

Завел, заревел наш чих-пых. Слабый голос Пирогова не расслышать, он показывает ладонью: вперед! Поехали.

Выкатываем за ворота парка на дорогу. Встречных машин и телег мало, можно бы расслабиться. «Эх, прокачу!» Выжимаю сцепление, с хрустом переключаю скорость, резко жму на газ. Тягач ревет, дергается и вдруг как в стенку влетает! Это моя нога с педали соскочила. Пирогов потирает ушибленный затылок, но пока помалкивает, потом всё нам выскажет насчет солярки. Опять ладонь вперед: «Поехали!» Дорога чистенькая, навстречу какой-то мужичок на лошадке. Пирогов наклоняется ко мне:

— Впереди воронка.

Стоп! Оба рычага на себя! Тягач опять будто в стену с ревом влетел! Встречная лошадка вздыбилась, телега опрокинулась, мужик упал, гуцульская цветастая шапка покатилась в кювет. Мы выскочили из кабины, бросились к потерпевшим — телегу поднимать, лошадь успокаивать, мужику шапку подавать. Он ругался, махал руками, потом влез на свою телегу, объехал наш горячий тягач и погнал, не оглядываясь. Пахнет жженой резиной — чего-то там, наверное, я пожег. Стою посреди дороги, жду нагоняя.

— Ладно, в воронку не влетели, — вдруг абсолютно спокойно говорит Пирогов. — Продолжаем движение. Чего стоите, курсант Леонов? Вперед.

Съезжаем с дороги, громыхаем к ближним горкам, к заледенелым подъемам и спускам. Как тут пушки возить через эти Альпы? Мы ж не Суворовы. Глушим двигатель, вспоминаем инструкцию: на крутых подъемах и спусках нельзя переключать скорость — тягач теряет управление, беды не миновать. Перед нами подъем не крутой. Взобрался я на него потихоньку, на первой скорости. Пирогов вроде доволен. Велел разворачивать машину, скомандовал:

— Впереди крутой спуск. Ваши действия.

Ну, не могу я, когда надо мной кто-то нависает! Сразу теряюсь, все инструкции вылетают из головы! Сразу на все рычаги и педали рук-ног не хватает! Тягач то дернется, то встанет, то прыгнет. Кое-как съехал я с «крутого» спуска, передал рычаги Ванюше. Выслушал спокойное нравоучение Пирогова:

— В экстренных случаях должна сработать автоматика. Руки сами должны знать, что им делать. Этого я от вас и добиваюсь.

И так день за днем. Тот же спокойный голос: «Впереди — воронка», «Дорога обстреливается», «Крутой поворот», «Дорожный знак». И тормозим, и «обстрелы» проскакиваем, и знаки читаем. Пирогов все меньше и меньше зудит под ухом, а мы все больше наглеем и наглеем.

Иногда он и вовсе замолкает, давая нам волю. Тогда дело совсем налаживается. Третья скорость, четвертая. Пошел, голубчик! Дорога сама бросается под широкие, звонкие гусеницы. В ушах грохот, пахнет горячим маслом. Пирогов стучит пальцем по спидометру: потише, лихач. Э, пустое! «И какой русский не любит быстрой…»