Георгий Владимов - Три минуты молчания

Перед дверью общаги тоже намело снега, мне его пришлось ботинками разгребать, чтобы вахтерша могла открыть. Та же самая вахтерша, что провожала меня.

— Узнаете, мамаша?

— Вернулся?

Я по глазам видел — нет, не узнала.

— Вернулся и долг принес. Тридцать копеек. Помните?

Вот теперь узнала.

— Что ж ты так скоро? Случилось чего?

— Да так, о чем говорить… просто нам не повезло.

— Всем бы так не везло — руки-ноги целы. А долг тебе скостили. Новую ведомость завели.

— Да, — говорю, — жизнь не стоит на месте! Поселите меня, мамаша. Желательно — у окошка.

— Где захочешь, там и ляжешь. У нас вон целая комната освободилась. Только приборку сделаем — и поселяйся.

— А приходов сегодня не ожидается?

— В пять вечера какой-то причалит.

Я прикинул — раньше семи они здесь не будут, а к восьми я сам уйду в "Арктику", — это значит, я целый день один буду в комнате. Можно запереться, лежать, курить.

— Спасибо, мамаша. Чемоданчик я пока у вас оставлю.

— Оставь, не пропадет.

— А там и пропадать нечему. Пойду погуляю. Очень я по городу соскучился. По нашим северным воротам, бастионам мира и труда.

Она поглядела на меня поверх очков:

— Что-то с вами там стряслось…

— Я же говорю: не повезло.

На вокзале буфет — с шести; я, случалось, туда захаживал перед утренними вахтами. Буфетчица вылезла сонная, повязанная серым платком, нацедила мне из титана два стакана кофе, чуть теплого — или мне так показалось с мороза, — и я его пил без хлеба, без ничего, просто чтоб отогнать сон и кое о чем подумать. Потому что мы вечером встретимся в «Арктике» и там, конечно, будем под банкой, и все опять пойдет своим чередом. А хорошо бы все-таки понять — для чего мы живем, зачем ходим в море. И про этих шотландцев — почему мы пошли их спасать, а себя не спасали? И о том, что будет со мной в дальнейшем, как говорил «дед»: может быть, я и пойду к нему на выучку или наберусь духу и в мореходку подам, "резким человеком" стану — в макене-то, с белым шарфиком! — или же мне все-таки переломить ее надвое, мою жизнь?

А так ли это важно — как я свою судьбу устрою, ведь Клавки со мной не будет, а никакая другая мне вовек не нужна. И я же все равно нигде покоя не найду: отчего мы все чужие друг другу, всегда враги. Кому-то же это, наверно, выгодно — а мы просто все слепые, не видим, куда катимся. Какие ж бедствия нам нужны, чтоб мы опомнились, свои своих узнали! А ведь мы хорошие люди, вот что надо понять; не хотелось бы думать, что мы — никакие. А возим на себе сволочей, а тех, кто нас глупее, слушаемся, как бараны, а друг друга мучаем зря… И так оно и будет — пока не научимся о ближнем своем думать. Да не то думать, как бы он вперед тебя не успел, как бы его обставить, — нет, этим-то мы — никто! — не спасемся. И жизнь сама собой не поправится. Вот было б у нас, у каждого, хоть по три минуты на дню помолчать, послушать, не бедствует ли кто, потому что это ты бедствуешь! как все «маркони» слушают море, как мы о каких-то дальних тревожимся, на той стороне Земли… Или все это — бесполезные мечтания? Но разве это так много — всего три минуты! А ведь понемножку и делаешься человеком…

Я сидел у окна — площадь перед вокзалом занесло сугробами, и ни души на ней не было, раскачивались на проводах фонари, черные тени шарахались по снегу. Потом из темной-темной улицы вынырнула «Волга» с шашечками, сделала круг и встала посередине: дальше было не проехать. Из такси — задом почему-то — вылезла баба в коричневой толстой шубе, в белом платке, в пимах, вытянула за собой чемодан. Таксишник выглянул и что-то ей сказал, улыбаясь, и что-то она ему ответила — тоже, наверно, веселое, а потом пошла к вокзалу, скосись от чемодана, а он ей глядел вслед и усмехался. Раз oна обернулась что-то крикнуть ему, и он ей помахал ладошкой.

Она шла к вокзалу, как раз против окна, где я сидел, но меня не видела, улыбалась сама себе. Или тому, что ей сказал таксишник. А я вдруг почувствовал, как что-то у меня стучит в виске и дрожат ладони, в которых я держал стакан.

— Все время, замечаю, ты у меня на дороге, рыженький!

— Нет, это ты у меня на дороге.

Клавка повалилась на стул, расстегнула шубу, сдвинула платок на плечи. И тогда уж мне улыбнулась, во все лицо. Уже она успела обмерзнуть и раскраснеться, пока шла к подъезду.

— Дай глотнуть горяченького, чего ты там пьешь. — Я ей протянул стакан. Клавка отпила и сморщилась. — Бог ты мой, он кофе пустое пьет. Как же так жить можно? Нюрка, ты куда же смотришь?