Джеймс Бейкер - Инжектором втиснутые сны

В субботу утром мы делаем кофе и по косячку и в конце концов сползаем со скользких пластиковых табуретов, какие бывают в уличных кафе, в приступах бессмысленного смеха. Около полудня мы решаем съездить на берег, завернув в Ломиту, чтобы Черил могла заскочить к себе за купальником. Я паркуюсь в квартале от ее дома и жду, пока она вернется с бикини и пакетиком травки. Она возвращается в тревоге. Говорит, что матери не было дома всю ночь и уходила она вчера в спешке; на столе остался недоеденный обед, а дверь оставалась нараспашку.

Черил все еще беспокоится, когда мы доезжаем до пляжа, на котором удивительно безлюдно, учитывая, что сегодня суббота, и день теплый.

— Если до завтра она не вернется, можно будет позвонить в участок, спросить, не арестована ли она, — говорю я, и это вполне разумное предложение, учитывая, что несколько раз ее мать уже забирали, когда она была пьяна в стельку.

А потом мы изо всех сил стараемся, чтобы то, на что не можем повлиять, не испортило нам уикенд, и, благодаря травке и восьмидорожечному дребезжанию, нам это удается.

Этой ночью мы снова занимаемся любовью часами. Я прямо одурманен ею, я весь принадлежу ей. И когда позже мы лежим, обнявшись, на кровати, наступает настоящий приход — потому что по ее глазам я понимаю, что она тоже любит меня. И влюбилась не только что. Я вижу, как она наблюдала за мной все те месяцы, что прошли с нашего знакомства, так же, как я следил за ней. Но теперь нет нужды изображать невозмутимость.

— А ведь это ты звонил мне тогда ночью, да? — говорит она. — И всю ночь крутил песню «Beehives». Это ведь ты был, правда?

Похоже, ее это забавляет. Мне и самому забавно, я пожимаю плечами, смущенный — но лишь чуточку.

— Ну что тебе сказать? Я был жутко пьян.

— Мать бесилась, просто икру метала, — она поцеловала меня в грудь.

— Могло быть и хуже. А если б я на всю ночь Пэта Буна поставил? — мы рассмеялись.

— Вот он-то моей матери понравился бы.

— А тебе?

Она целовала мой живот, член терся о ее щеку.

— Не думаю, что я была бы сейчас здесь, если б ты тогда так сделал.

Следующее утро; я жарю яичницу, и тут она включает телик в комнате отдыха.

— Да там ничего сейчас нет, одни религиозные шоу, — кричу я ей.

— Черт, а это что?

Вбегаю и вижу прямую трансляцию — группа людей в забитом толпой проходе, здоровенный парень в летнем костюме и ковбойской шляпе, и отряд полиции в форме. Потом через толпу ведут какого-то парня, совершенно неприметного, чем-то смахивающего на кролика, и тут хлопает петарда. Кто-то говорит: «Его убили! Застрелили! Убили Ли Освальда!» [134] Lee Oswald — «официальный» убийца Джона Ф. Кеннеди.

И начинается сплошная свалка, и мы оба ошарашены, потому что это реальные события, это не шоу, все происходит на самом деле, а мы, как видно, пропустили что-то очень важное, и яйца горят на сковороде, а я все стою столбом и не могу двинуться с места.

— Что это еще за Ли Освальд? — говорит Черил. — Да что, блин, происходит-то?

Мы выясняем. Черил бьется в истерике, плачет, не верит; особенно на нее давит то, что все это происходило целых два дня — а мы совсем ничего не знали об этом.

— Мне надо было раньше сообразить, что что-то не так, еще вчера, когда мы приехали на пляж, а там никого не было, — говорит она сквозь слезы.

Я не плачу. Я ошеломлен, но делаю все, что могу, лишь бы успокоить ее. Мы выясняем, что вчера ее мать выскочила из дому и напилась так, что ее забрали в психиатрическое отделение Клиники Харбора, и она пробудет там всю следующую неделю, а Черил остается пока сама по себе.

Ближе к вечеру я отвожу ее домой, потому что сегодня должны вернуться мои родители. Я знаю, что по крайней мере еще несколько дней она будет жить одна. Она обещает позвонить. Я обещаю приезжать, но в глубине души беспокоюсь. Это нелогично, но у католиков чувство вины тоже логикой не отличается. Вот это-то меня и тревожит: ее католическое воспитание и то, что она может каким-то образом чувствовать странную вину за то, что мы трахались в то самое время, когда умер президент. Конечно, это все чушь. То, что мы делали, не было причиной его смерти; в такое мог поверить только совершеннейший религиозный психопат. Но я тревожусь. Я не хочу потерять ее. Я не хочу, чтобы то, что у нас началось, было каким-либо образом запятнано.

Мои страхи оказываются беспочвенными. В понедельник я приезжаю к ней домой, мы вместе смотрим похороны, и я понимаю — то, что в эти тяжкие для всего народа дни мы были вместе, лишь сблизило нас еще больше.