Карл-Йоганн Вальгрен - Личное дело игрока Рубашова

Сверкающие неоновые панно, рекламирующие заграничные прохладительные напитки, огни бесчисленных автомобилей выглядели из окна, как жемчужные четки, перебираемые огромной бархатной рукой ночи. Толпы людей шли в одном направлении — к Невскому. «Да здравствует президент! — доносились до него крики. — Да здравствует Российская Федерация!»

Принятый Вайдой образ заоконного конденсата позволил ему без труда пролить слезу над погибшей, как он теперь сообразил, Российской империей. Из-за слез яркие огни реклам, цветные вывески ресторанов, кафе и казино начали сливаться, как краски на палитре художника. В небе то и дело взрывались ракеты, и свойственным всем умершим всепроникающим зрением он увидел высоко над северной столицей огромную озоновую дыру… Вайда тут же вспомнил, как однажды, по ошибке забравшись в транзисторный приемник, он услышал серьезный голос диктора, рекомендовавшего летом не подвергать себя воздействию солнечных лучей более часа.

Он вернулся в кухню.

— Вайда? — произнес новый, еще не слышанный им голос. — ТЫ меня слышишь?

Вайда нежно погладил Наденьку по голове — по его мнению, она нуждалась в утешении.

— Слышу, слышу, — ответил он. — Продолжай, невидимка, научи всему, что знаешь о жизни после смерти.

— Ну что ж… Ты, так же как и это девочка, понятия не имеешь о великой роли России, как идеологической лаборатории за последние семьдесят-восемьдесят лет… Троцкий в бегах, Ленин, играющий в очко в пломбированном поезде в Стокгольм, падение империи, революция, гражданская война… Сталин, избиение кулаков, Великая Отечественная война, Сталинград, Гулаг, Хрущев с башмаком, Брежнев в шляпе, Андропов в шляпе, Горбачев без шляпы. Лысый Горбачев. Ну, положим, Горбачева-то она припомнит, если постарается, этот ведьмин знак на темени — мамаши пугали им детей; и коммунисты в Думе не переводятся… хотя в позапрошлом году Надя голосовала за либералов — ей как раз исполнилось восемнадцать… но несмотря на все это, слушай, Вайда, слушай, может быть, поймешь что-нибудь из того, чего никогда не понимал, пока числился в живых; несмотря на все это, у вас с девочкой, может быть, гораздо больше общего, чем ты можешь подумать. Ее Россия, что бы мы там раньше не говорили — повторение твоей, потому что, как говорят, история идет по кругу, и это почти правда… хотя лучше сказать, у истории не хватает фантазии, и она не может придумать ничего лучшего, просто повторяет раз за разом старые свои трюки… то, что ты видишь сейчас — несправедливость и беспримерная нищета; как и тогда, голодные беспризорники продают свое тело педофилам на Московском вокзале… человек мерзок, Вайда, и лучше за это время он не стал, можешь быть уверен. Петербург — по-прежнему город бездомных, не далее как вчера под его прекрасными, величественными мостами нашли четырнадцать — четырнадцать! — трупов замерзших, уже изгрызенных бродячими кошками; чиновники коррумпированы, проституция как никогда, мафия правит, даже не скрываясь, взятки — официальная статья расхода для предприятий, к тому же большая, чем, скажем, налоги или зарплата, люди голодают, мерзнут и пьянствуют точно так же, как и в твое время, Вайда… ничто не изменилось к лучшему… твоя Россия, Вайда, и Россия этой девочки неотличимы. Это страна хронической катастрофы.

Праправнучка майорши, подумал коллежский регистратор, вздрогнул при упоминании об организованной преступности и, усевшись, свесив ноги, на левой сережке девушки, прислушался к шороху ее мыслей.

Мафия… из-за мафии я должна стоять в полутемной квартире и паковать чемоданы, вместо того чтобы быть со всеми и праздновать новое тысячелетие. Они требуют денег, говорят, что я, как хозяйка пансионата, нуждаюсь в их защите… а я сдаю комнаты только потому, что мне нечем платить за тепло и коммунальные услуги. Так же, как и прабабушка… но все уже съехали, только этот старик остался, Рубашов… Надеюсь, он не совсем выжил из ума и понимает, что самое позднее завтра он должен покинуть квартиру…

— Рубашов? — повторил Вайда. — Значит, я прав. Это был Рубашов!

Вот именно — Рубашов, — снова услышал он, но это была не она, это был все тот же незнакомый голос. — Странный старик, все время разговаривает сам с собой, часами стоит у портрета мадам Орловой в прихожей, словно бы они были знакомы… но это, конечно, невозможно, не так ли, Вайда? Если это так, ему должно быть хорошо за сто лет. Он один остался… хотя еще вопрос, сумела бы Надя расплатиться с мафией, если бы квартиросъемщиков было больше. Четыреста долларов в месяц… ей, конечно, делали скидки, отсрочки… но теперь их терпение иссякло. Как еще можно истолковать шелковый шнурок на ручке двери позавчера? Или ночные звонки? Она запугана до смерти, бедное дитя, и именно поэтому… та же самая организация, только другой отдел, в современном доме на Крестовском, за те же четыреста долларов снабдила ее фальшивым паспортом на имя Мандельштам… все печати — стопроцентной подлинности… и с этим документом, из которого ясно только одно: что она — это не она… с этим документом уже завтра…