Богомил Райнов: Элегия мертвых дней

— Но ведь там разные имена у героев!

— Имена! — выдыхает с досадой писатель. — Имена ты и сама в силах изменить. Важен человек, а не его имя. Какая разница — назову я его Сулё или Пулё, это ведь все тот же тип мелкого собственника-приспособленца.

Разумеется, я не стоял со свечкой, когда товарищ Такой-то диктовал свои произведения, и с дорогой душой готов признать, что в вышеприведенных сведениях, полученных из вторых рук, допущено определенное сгущение красок. Однако сами произведения, изданные и переизданные, налицо, и они свидетельствуют сами за себя.

Подобно халтурщику-ремесленнику, который в изобилии штампует брак, маниакальный изготовитель стилистического ширпотреба совершенно не заботится об истинной цели творчества. Вселенная ярких видений уже давно погасла в его голове — если когда-нибудь она там существовала. Носить или не носить в себе такую Вселенную — это решать богу. Будет ли она диковиннее и богаче или же проще и беднее — тоже божья забота. Но вот вложить в нее необходимую выразительность и правдивость — тут уж забота твоя. И ошибка — если таковая имеется — тоже только твоя. Серая змея не падает с неба. Она — наше порождение.

Приближалось время обеда, и теоретически мой рабочий день уже начался, однако всего лишь теоретически, так как под моим окном дети затеяли игру в футбол, гоняя консервную банку, и их вопли вкупе с дребезжаньем жестяного мяча не давали мне сосредоточиться.

Итак, я покидаю свое рабочее место, подхожу к окну в надежде сосредоточиться и, в конце концов, после известных усилий достигаю этого состояния. Только, к сожалению, я сосредоточиваю свое внимание не на следующем пассаже своей книги, а на спортивных баталиях, разворачивающихся во дворе. Бесцельно и бессмысленно наблюдаю за происходящим, испытывая такое знакомое наслаждение — глазеть ради самого процесса. Точно как мой давнишний знакомец Васил.

— Чем занимаешься? — спрашивал я его отнюдь не потому, что меня заботили его занятия, а просто по инерции.

На что он неизменно отвечал:

— Удовлетворяю свое любопытство.

По моим сведениям, это и впрямь было единственным его занятием. Его любопытство было всесторонним и бескорыстным. Одинаковое наслаждение ему доставляло прослушивание симфонического концерта и наблюдение за уличной сварой. С одинаковым удовольствием он ходил в квартальный кинотеатр посмотреть фильм и в квартальную корчму полюбоваться очередной потасовкой. Ему было абсолютно безразлично, где проводить время — на выставке или в городском саду — и там, и здесь было на что поглазеть. А вечерами, добравшись наконец до своей студенческой квартиры, он раскрывал наугад один из томов словаря Ларусса и погружался в чтение. На этот словарь, купленный с рук, Васил пожертвовал все свои сбережения.

— Я не настолько богат, а тем более не настолько глуп, чтобы собирать библиотеку, — пояснял он. — На что мне библиотека, когда в этом словаре собрано пять тысяч книг. У тебя есть пять тысяч книг?

Приходилось признаваться, что таковых в наличии не имеется.

— Спроси меня о чем-нибудь, и сразу же получишь ответ, — продолжал Васил. — Хочешь знать, что такое казуар, сцинтилляция, эйдетизм, изогамия, доминат, — в момент тебе отвечу. А вот ответишь ли ты на все мои вопросы?

Я вынужден был признаваться, что вряд ли. „Надо описать этого типа, — думал я. — Он ведь тоже машина для прожигания времени". Он нашел себе самый дешевый источник наслаждений — глазеть по сторонам. И отдавался этому занятию с таким удовольствием, что его прозвали Василий Блаженный.

Пытаюсь припомнить некоторые эпизоды из жития Василия Блаженного, но безуспешно, так как дети внизу начинают драться. А точнее — бить одного мальчугана, самого хилого из ватаги. На голове у парнишки вязаная красная шапочка с кисточкой, вероятно, мать с неохотой отпустила его на улицу в такую холодную погоду, а теперь старшие лупят его по голове и гонят прочь, так как на две команды уже набралось народу, а от такого коротышки все равно мало проку.

Такое положение дел вынуждает меня высунуться из окна и уведомить спортсменов, что, если они не оставят ребенка в покое, мне придется спуститься вниз и выгнать всех со двора на улицу. Обычно я избегаю брать на себя полномочия судьи, но мальчик с красной кисточкой и глазами, полными слез, напомнил мне, что в молодые годы и мне случалось быть битым. И эти воспоминания отличаются такой четкостью, что я забываю о седине в волосах и вижу себя семилетним мальчиком, расхристанным и измазанным, уткнувшимся в колени матери, которая мокрым платком стирает грязь и слезы с моего лица. Стараюсь сдержать рыдания, но они рвутся наружу вместе с горьким ощущением несправедливости, и только лишь после того, как мама целует меня и гладит по волосам, я начинаю успокаиваться.