Валерий Казаков - Асфальт и тени [Рассказы, повесть]

— Что ж ты, здрадник, змолк? — едко улыбаясь, спросил на чистом белорусском языке командир.

«Не, не партызаны», — глухо заколотилось у Мазура в висках.

— Сыч, пошарь-ка у него под печью, — теперь уже по-русски громко крикнул командир.

«А халера их тут разбярэшь», — подумал Игнат и получил удар под дых.

Мазура били ногами. Он не кричал, только извивался, как уж, пытаясь прикрыть лицо и живот, но скоро, отупев от боли, съежился и окаменел.

Солнце уже встало. Вокруг Мазурова двора собрались соседи. Бабы вполголоса плакали, мужиков почти не было, а те, кто пришел, стояли вдалеке, молча курили, сплевывая под ноги. Видно, ни у кого не было охоты вмешиваться в чужую беду, да и что бы дало это вмешательство, кроме новой беды.

— Вот, госпо… товарищ командир, в подпечье, в самом углу нашел, — осекшись на полуслове, отряхивая со штанов пыль, угодливо затараторил средних лет мужичонка в кургузой телогрейке. — Поглядите, тут и деньги есть и бумажки какие-то.

— Дай сюда, придурок, — зло гаркнул на подчиненного сидевший на колоде человек и с силой дернул из грязных рук круглую жестяную коробку из-под леденцов. Не раскрывая коробки, начальник не спеша засунул ее в карман безрукавки и равнодушно бросил избивавшим Мазура людям:

— Хватит с него, и так уже видно, что бандит, и нашим и вашим, собака, умудрялся служить. Где его зброя?

Винтовку искали по всей деревне. Недели три назад Мазур отдал ее Трофиму, собиравшемуся сходить на охоту, а тот, в свою очередь, оставил Мазуровому тестю. Дед устроил возле леса огород, посадил картошку и теперь ночами сторожил, чтобы дикие свиньи не съели урожай.

Принесли видавшую виды трехлинейку и две обоймы с патронами. Несчастного подняли с земли, поставили на колени и долго что-то кричали об измене Родине. Голова гудела, Мазур слабо понимал смысл истеричного вопля начальника партизан или хрен знает кого.

Игнат знал, что никогда не имел никакого дела ни до какой Родины, как и эта самая Родина никогда ничего не давала ни ему, ни его семье. В политике он не разбирался, в армии не служил, из деревни не выезжал ни разу, жил своим умом, пахал землю, сеял хлеб, растил детей, как умел любил Марию, на чужое не зарился, в Бога не то чтобы не верил, а так, знал, что Он есть, но особо старался не докучать своими просьбами или жалобами, ну разве если уж совсем допечет. В полицаи пошел не по Шарапкиным уговорам, хотя и они тоже были.

Как-то осенью, еще в начале войны, ночью в его хату пришли трое. В одном он признал Ивана Васильевича Порейко, дальняя родня которого жила в деревне. В юные годы будущий волостной начальник пытался безуспешно приударять за Марией. Быстро накрыли на стол. Игнат выставил полуторалитровую бутылку самогонки. Поговорили. Уходя, Иван Васильевич отозвал хозяина в сторонку и попросил помочь его людям. «Понапрасну тобой рисковать не будем, вон сколько по лавкам сидят. Главное, молчи о нашем уговоре, ты ведь у нас единоличник, это сейчас и хорошо. Вроде как и с советской властью несогласным был, так что помогай своему народу. Придет время, все зачтется».

Люди из леса приходили не часто. Когда Шарапка пристал, как банный лист, со своим полицайством, Игнат спросил у Ивана Васильевича совета. Сообща порешили, что так будет безопаснее. И все бы хорошо, но с сорок третьего, когда движение народных мстителей окрепло, в деревню стали заходить партизаны из других отрядов, и Мазуру приходилось тяжко. Порейко погиб, а чужим, не всегда трезвым, озлобленным людям трудно было что-то объяснить. Иные партизаны, заскочив в избу, первым делом потрошили сундуки, требовали сала, самогонки и тащили кого-то из девок молодух на сеновал.

Мазур от партизан не прятался, односельчане — у многих родственники были в лесах — о его полицайстве молчали. Шарапка, видимо, чуя, что за Порейко с ним поквитаются, где-то скрывался. Немцы в их глухомани уже с год не появлялись, так что жили они с Маней, можно сказать, спокойно. Игнат, правда, сильно переживал, когда кто-нибудь из залетных, плотно перекусив, заставлял стреножить овечку или сводил со двора телку. Неделю он ходил нелюдимым, тяжко вздыхал, сам с собой разговаривал, подолгу топтался в хлеву, как рассерженный кот, фыркал на Марию, та снисходительно улыбалась: «Ты вот погоди, советы вернутся, вообще скотину заберут, и останемся мы с одними курями. Кинь ты все и не рви себе душу, дурень ты мой, дурень!»

Жена была уже на восьмом месяце, и Мазур, повздыхав для порядку, подсаживался к ней и прикладывал свою уже седеющую голову к большому, налившемуся животу. Он внимательно вслушивался в странные, тихие звуки, живущие внутри Марии. С нечеловеческой, звериной лаской он ждал, когда оттуда, из глубины его любимой женщины, кто-то, еще невидимый и незнакомый, осторожно толкнет его в небритую щеку. По этим таинственным толчкам он пытался угадать, кто, признав в нем своего, явится скоро на свет. У Мазура было двое сыновей и дочка, сейчас, в отличие от Марии, он ждал девочку. Она ему даже снилась, такой же красивой и таинственной, как ее мать в той летней счастливой реке.