Валерий Казаков - Асфальт и тени [Рассказы, повесть]

Стоя на коленях, Мазур видел только коричневые сапоги партизанского командира. У левого облупившегося носка дымился окурок приторной немецкой сигареты. Сизый дымок узкой змейкой тянулся вверх, раздваивался и, медленно вибрируя, таял в теплом воздухе набирающего силу дня.

Выстрела Мазур не слышал, только по-детски ойкнул и поднял к высокому безоблачному небу полные слез и удивления глаза.

Испуганные выстрелом аисты снялись с большого колеса, которое Мазур с сыновьями перед Пасхой приладил на березе, и закружились над осиротевшим домом.

Мазур вскочил с постели, остатки кошмарного сна еще витали в сонном воздухе их городской квартиры.

«Чертовщина какая-то», — подумал он, осторожно косясь на мирно сопящую рядом Риту, словно этот странный сон мог разбудить и напугать его беременную жену.

Игнат, которого так назвали в честь деда, убитого переодетыми в партизан полицаями, потянулся, чтобы выключить ночник. Вдруг в ближней к нему стороне огромного Ритиного живота появился крохотный бугорок, оттопыривая тонкую ткань ночной рубашки, сделал полукруг и замер на самой вершине. Кто-то новый, незнакомый, но уже до боли любимый, признавая в нем своего, пытался что-то сказать Мазуру.

Память часто преподносит нам странные сюрпризы.

За окном в предрассветном, весеннем, зябком мареве рождался новый день. Высоко над городом летели аисты — большие сильные птицы, которые, по народному разумению, с древних времен приносят в наши дома счастье. Кто от кого зависит в этом мире — мы от птиц или птицы от нас? Кто знает, где кончается сон и начинается явь и куда вместе с нами течет неуловимое время?

У моего телефона завелась скверная манера звонить в субботу по утрам. Только с блаженством проскочишь час обязаловки-побудки и внутренне настроишься на негу часиков до двенадцати, как хрюкающая трель, похожая на фигурное карканье весенней вороны, разгоняет в стороны обволакивающие сновидения.

— Ну и кого спозаранку? — весьма недобро прохрипел я в холодную пластмассу.

— Старик, у меня беда, — взволновано затараторил один из последних оставшихся у меня друзей. Со временем дружба, как и зубы, притупляется, тех и других становится все меньше. — Выручай, надо съездить к деду Тимохе, кажется, у него крыша поехала.

Конечно, можно было придумать какую-нибудь глупую отговорку, чтобы всем стало ясно — нечего ко мне по утрам соваться, но чувство дружбы, а скорее — любопытства и желания лишний раз пообщаться с Тимофеем Даниловичем, самобытным и диковатым стариком, в бездонных глазах которого искрилась неразгаданная тайна, заставили меня пренебречь уютной постелью и, хлебнув кофейку с медом, отправиться на Ярославский вокзал.

Дождавшись электрички до Загорска (шла весна олимпийского года, и переименовывать города никому еще в голову не приходило), мы разместились в полупустом вагоне. Леньчик был обескуражен и взволнован, на мои вопросы отвечал односложно и формально. Я наконец обиделся и, прильнув к извечной своей попутчице — книге, оставил его мучиться в одиночестве. Долго темпераментный Ленчик не продержался.

— Я тебе, кажется, рассказывал, что дед привел в дом молодуху и живет с ней?

— Не только рассказывал, мы с тобой имели честь лицезреть оное создание в позапрошлом году на Крещенье, ты что, забыл?

— Хоть убей, не помню!

— Леонид, вы меня пугаете. После монастыря мы пошли к деду перекусить и выпить. Цветы у вокзала покупали, к молодой «бабке» подлизаться хотели. Ну, вспомнил?

— Точно, из-за этих цветов дед нас с ружьем и попер из дома.

Тимофей поначалу принял нас настороженно, но, увидев угощение и особенно любимую «Посольскую», потеплел и из кухни пригласил в горницу. Быстро собрали на стол, присели. В доме царил идеальный порядок, чувствовалась заботливая, а главное, работящая женская рука. Не спеша выпивали, закусывали, внук с дедом обменивались семейными новостями.

Жил дед небедно, в его половине кроме кухни было еще три комнаты, заставленные добротной, дореволюционной работы мебелью. Как все это удалось сохранить в лихие годины, знал, наверное, лишь сам хозяин. Раньше этот большой каменный дом принадлежал целиком его отцу Даниле, почетному гражданину города, купцу второй гильдии и главе многодетного семейства. Когда пришли совдепы и началось поголовное уплотнение, уплотнили и их. Оставили кухню и комнаты прислуги, а в лучшие заселили местных пьянчужек и прочий сброд. Однако народ в той половине не приживался. То кто-то по пьянке попадет под товарняк, то ребеночек в отхожем месте утонет, то повесится кто на перильцах перед парадным. Разное люди говорили, да не пойман, вестимо, не вор. Ордера на подселение брать перестали, а годом перед тридцать шестым та половина и вовсе сгорела. Все Данилово семейство явилось с ведрами, баграми и невесть откуда взявшимися брандспойтами, но свою половину и крышу отстояли. Мироеда, как звали за глаза Данилу, оставили в покое, и года через два уже Тимофей — отец хворал — в погорелой части устроил сарай и курятник, которые существуют и по сию пору.