Елена Чижова: Орест и сын

Дотошный немец медлил. Видимо, ждал уточнения, а кроме того, не верил устным словам. Чтобы стать истиной, слова должны лечь на бумагу — обрести плоть и кровь.

Что ж, в этом отношении немец совершенно прав. Все, что чуждается плоти и крови, не имеет будущего. Матвей Платонович выбрался из кухни. Где-то там, в глубине стеллажей, пряталась тонкая тетрадка. Он встал на цыпочки и, дотянувшись, возвратился к кухонному столу.

Немец следил ревнивым взглядом. Тетерятников понимал причину ревности. Все возражения — видимость. Вступая в полемику по частным вопросам, хитрый немец отлично знал, на чьей стороне правда. В коловращении одновременных эпох он и сам ставил на Россию — приводил в пример бездуховному Западу, чья история, исчерпавшая себя до конца, клонится к закату. Собственно, не он один. Многие из европейцев в этом смысле заглядывались на Россию — почитали юной восточной цивилизацией, несущей дряхлеющей Европе новую, невиданную весть. “Как же там?.. Бог Запада уже пришел на землю и — умер; русский бог — еще впереди. Вот-вот”. — Матвей Платонович погрозил пальцем и взялся за перо.

Он писал так, как привык рассказывать: обширными цитатами из энциклопедий и книг.

Когда же Иисус родился в Вифлееме Иудейском во дни царя Ирода, пришли в Иерусалим волхвы с востока, и говорят: где родившийся Царь Иудейский? Ибо мы видели звезду Его на востоке и пришли поклониться Ему…

Матвей Платонович начал с главного, но слова, вылившиеся на бумагу, ничем не облегчали задачу. Тезка, ведавший истину, вел речь о своем времени, отстоявшем от нынешнего на две тысячи лет. Новая жизнь не укладывалась в рамки евангельских слов. Прорастая в одновременную эпоху, эти слова оставляли за собой все прежние смыслы, но рождали и новые вопросы, на которые у Тетерятникова не было ответов. Эти вопросы ставило едва ли не каждое слово.

Во-первых, Вифлеем. Если признать Ленинград Иерусалимом, значит, новый Вифлеем должен быть где-то поблизости, во всяком случае, в пределах Иудеи. По этой же логике новый Ирод должен находиться в тех же пределах. Кроме того, явившись на место, осененное Звездой, волхвы обнаруживают Мать с Младенцем, что совершенно нелепо для случая Второго Пришествия. Но главное, чего Тетерятников не мог постигнуть, заключалось в следующем: кто они, эти новые волхвы?

Поразмыслив, Матвей Платонович решил держаться теории древнейших цивилизаций, выводившей волхвов из трех согласованных с немцем стран. Однако выход, предложенный такой упорядоченностью, снова грозил стать мнимым. Учитывая грандиозность их будущей роли, волхвы не могли быть рядовыми гражданами поименованных государств. В их жилах должна течь царская кровь, что, в свою очередь, возводило новое препятствие: отпрыски царственных родов были вполне реальными людьми, явившимися и ушедшими в небытие в свои сроки. Чтобы стать новыми волхвами, этим людям требовалось воскреснуть, что, кроме прочего, противоречило логике язычества.

Хитрый немец молчал как рыба. Тетерятников покачал головой: похоже, его собеседнику не хватало научной солидарности. Может быть, он не очень хорошо воспитан?

Пристыженный немец зашелестел страницами. Тетерятников заглянул. Немец вел речь о богах древнейших пантеонов. Их бессмертная жизнь описывалась соответствующими мифами. “Ага”. Матвей Платонович оценил подсказку. Конечно, новые волхвы могут быть живыми людьми, но — и здесь заключалась главная хитрость, — чтобы стать выходцами из древнейших цивилизаций, в своей обыденной жизни они должны будут действовать в рамках мифологических канонов.

Казалось бы, теория начинала обретать логику, но сам Матвей Платонович отчетливо понимал непрочность ее основ. Когда бы дело сводилось к очередной лекции, посвященной Иудее, Вавилону или Египту, он легко обошел бы подводный камень, излагая мифологические системы по отдельности, время от времени лишь указывая на очевидные параллели. Однако себе-то он отдавал отчет в том, что в настоящее время, по многим причинам, этих систем не существует в замкнутом виде, — перевалив через хребты тысячелетий, они, в значительной степени, стали зеркальными отражениями друг друга.

Больше того, эти зеркала оказались выставленными таким сложным образом, что каждое изображение — то есть миф, — развиваясь как в прямой, так и в обратной перспективе, и усложнилось, и умножилось многократно. Можно сказать, что каждая мифологическая система, вписанная в круг одновременных эпох, двигаясь по своей орбите, бросала тень на соседние планеты. В этой тени первоначальная реальность начинала проступать в отраженном свете.