Юрий Гончаров - Большой марш (сборник)

Раскатами грома, ликующе-звонкой меди плывет через площадь победный военный марш.

Дальше – улица. Оркестр занимает всю ее ширь. Улица возвышается к дальнему своему концу и потому видна вся. Это сплошной людской коридор, никого не осталось в домах, ни одного человека, все сейчас здесь, на тротуарах. И те, кто помнит войну, у кого от нее ранняя седина в волосах, и те, кто знает о ней лишь из кино. Старики и молодежь, женщины, девушки, подростки, дети. Молодые отцы подняли своих малышей на плечи – чтоб лучше им видеть, чтоб они запомнили, не забыли этот день, эту музыку, эти трубы в майском солнце, этого седого человека впереди в старом военном кителе.

Но это и так не забыть – потому что забыть такое нельзя…

1980 г.

Когда трактор, истерзав слух пальбой мотора, скрипом и взвизгиванием ходовых частей, дополз до хутора и въехал в сад, проломившись напрямик сквозь стену цветущей сирени, и, напустив зловонного синего дыму, замолк подле старой, кривой груши и когда через некоторое время подгромыхал волочившийся следом бульдозер с широким ножом впереди и, тоже проломившись сквозь сирень, разворотив в ней брешь, остановился рядом, заглушив мотор, наступившая тишина показалась чем-то вроде внезапной глухоты – такое безмолвие было вокруг, в вечернем степном пространстве и на разоренном, заброшенном, давно уже нежилом хуторе. Зеленеющая всходами степь, замерев в теплом безветрии, под алым закатным небом медленно отходила ко сну, и, готовясь вместе со всею природою погрузиться в ночь, в таком же глубоком покое дремало, цепенело все то немногое, что еще сохранилось на хуторе неуничтоженным: темные покосившиеся сараи, пустой коровник, сквозивший плетневыми стенами, с которых осыпалась глиняная обмазка, десяток обломанных, полузасохших деревьев на месте некогда обширного сада, кусты сирени вдоль его границ, изреженные, потравленные и скотом, и колесами, но все еще богатые жизненными соками, в лиловых гроздьях цветения.

Ванька не дал послушать тишину – заорал припевку, какую орал всегда в минуты особенно хорошего настроения, когда на него накатывали преизбыток веселья и полное довольство жизнью:

Павел даже вздрогнул от дикой пронзительной силы Ванькиного голоса. Потом Ванька начал греметь железом – бросал из кабины на землю запасные лемеха к плугу, что был прицеплен позади трактора.

Подошел бульдозерист Гришка Ворон, нескладно длинный, с узким, заостренным книзу лицом, в черном берете с хвостиком на макушке, в коротковатом для его длинных рук и ног комбинезоне, простроченном на заграничный манер белыми швами, спросил у Ваньки тоном упрека:

– Воды попить небось не захватил?

– Как не захватил? Без воды, как говорится, ни туды и ни сюды… Вон там она, – мотнул Ванька головой, указывая на кабину, на запыленный зад трактора, где была приторочена проволокой помятая ржавая канистра.

Ворон раскрутил проволоку, поставил канистру на жарко нагретую от движения, блестящую белым, наглянцованным металлом гусеничную ленту, откинул клапан, громко чмокнувший при открывании. Наклонив канистру, приложился губами к отверстию, глотнул и тут же сморщился, сплюнул, сердито глянул на Ваньку:

– Ты ее что, даже не сполоснул? Так в керосин и набухал?

– Полоскать еще! Керосин – он ведь питательный! – весело, получая удовольствие оттого, что Ворон злится, осклабился Ванька.

– Это он для твоего брюха питательный. Оно ведь у тебя всякое дерьмо принимает, – сплевывая еще раз, сказал Ворон с презрительностью к Ваньке и с той своей раздраженностью, что постоянно в нем была и подчас заметно сквозила в его поведении, в его обращении с людьми.

Он отслужил в армии, в бронетанковых частях, четыре года, поездил по стране, повидал разные ее края. После армии уезжал на целину, но не ужился там, поскандалил с начальством, вернулся назад в деревню – временно, только чтобы выждать и приглядеть, где лучше, куда бы снова податься. Но того, что устроило бы Ворона вполне, не находилось, не приискивалось, и Ворону оставалось только пребывать все время в недовольстве своим положением, работой и вымещать свое недовольство на окружающих грубостью речи, резкостью характера, откровенными насмешками над сотоварищами.

– Паш, возьми-ка ведро, сходи за водичкой. А то и чаю не попьем, – сказал Ворон командно, как старший или главный, хотя никто здесь не был ему подчинен, а каждый был сам по себе, независим.