Юрий Гончаров - Большой марш (сборник)

Церемония начинается возложениями венков. Здесь же, рядом с площадью, в сквере с сизыми елками, гранитная стена с именами ольшанцев, что не вернулись с войны. Склонив голову, в бессменном карауле стоит бронзовый солдат, снявший каску, с автоматом на груди, струится вверх желтое пламя Вечного огня. Ветераны подходят группами, каждая от своего села, колхоза, кладут венки у подножия гранита, молча стоят минуту. И нет ни одного, у кого бы не было на граните имени близкого человека, а то и родного отца, брата. Суровы, нахмурены лица, словно сумрачные тени лежат на них, крепко сжаты губы. У иных взблескивает в углу глаза слеза, сбегает по щеке, стертая торопливым украдчивым касанием руки…

Тишина, вздохи толпы, всхлипы женщин. У них тоже на граните родные имена. Они плачут открыто. Почти сорок лет, а не выплаканы еще все слезы, не забыты близкие, до сих пор еще не стихло горе, не затянулись раны утрат.

Венок от районных органов власти несет сам Коротков с другими райкомовскими работниками. Кладут венки школьники, вначале – совсем маленькие, первоклашки, их ведут молодые учительницы, за ними – пионеры с красными галстуками, студенты трех ольшанских техникумов. Рабочие депо, местных артелей и фабрик, служащие учреждений…

Селезнев за плечом Павла Сергеевича пристально смотрит на растущие груды венков, на рыжую прядь бездымного пламени в середине бронзовой звезды. Вполголоса, только для Павла Сергеевича, вспоминает:

– Девятое мая я в эшелоне встретил… В марте вышел из госпиталя после третьего ранения, сразу же меня на формировку в часть, и вот опять товарняк, двухэтажные нары, – едем… А все чувствуют, знают, по каждой сводке видно – вот-вот должно уже кончиться. Три раза на фронт ехал – не было такого чувства, думал о смерти спокойно, а тут – как гложет изнутри. Неохота на самом конце погибнуть. И у всех так, на кого ни посмотрю. И вот рано-рано утром, развиднелось только, какая-то станция, совсем маленькая, а на платформе – полно народу, местные, женщины, девчата принаряженные, гармошки визжат, пьяные не пьяные, но – похоже, пляска… Что такое? Как током всех – неужели конец? А на столбе репродуктор, и как раз Левитан сообщение повторяет… Боже ты мой, что тут в эшелоне поднялось! У кого пистолеты были – в воздух палить. Старшины запасы свои открыли, то вроде не было ничего, а тут сразу нашлось, льют водку по котелкам, кружкам. Пожилые крестятся, были среди нас такие, кому за пятьдесят, еще на германской воевали, и на гражданской, и эту чуть не всю пришлось…

Галахов – он в двух-трех шагах – слышит рассказ Селезнева, придвигается ближе; в глазах его играют веселые искорки.

– А я в эти дни в северной Германии был… Впереди городок, названия сейчас не помню, длинное такое, не выговоришь. От пожаров весь черный, одна кирха белая, как свеча, торчит. Я батальоном командовал. Вечером приказ – наутро девятого взять этот городишко. Самоходки мне придали, три танка. Как стемнело, они подошли, укрылись сзади нас. В пять утра артподготовка – и штурм. Всю войну снарядов не хватало, а тут – завались, орудийцы прямо навязываются с огнем, на одного немца готовы по целому боекомплекту выкинуть. Поспали чуток, настроение бодрое, городишко возьмем, и сомнений никаких нет, но, конечно, все-таки немного знобит. И вот – подходит время, и вдруг – в тылу стрельба страшная, всполошная, полное впечатление – немцы в тыл прорвались, в самом центре полка бешеный бой идет. Я приказал танки и самоходки немедленно развернуть, а тут зуммер с командного пункта, сам командир полка в трубке: «Старик, ты там как, живой?» Я говорю – живой. Заняли круговую оборону, за нас не беспокойтесь, отобьемся. Вы там как? А он говорит: «Неважно. Закусь полная, какая хочешь, а горючки нема. По-настоящему надо бы сейчас шампанского, да где его взять?» У меня в голове сразу: что такое, новый код? Но почему меня не предупредили? Говорю – не понял, товарищ семнадцатый, разъясните! «Чего разъяснять, – говорит, – уши прочисть. Это же салют. Всё. Точка. Неужто не понимаешь?»

В душе Павла Сергеевича – своя память о той далекой уже дате, первых мгновениях наступившего мира. Городок Нёинкирхен вблизи Вены, ночная тьма, разогнанная взлетами сотен ракет, беснованием красного, желтого, зеленого, белого пламени в небе, и тоже – бешеная, взахлёб, пальба со всех сторон, из всего оружия. За оркестрантами прибежал посыльный: немедленно с инструментами к штабу! Побежали, не успев даже толком одеться. Волнение было такое, что не слушались руки, прерывалось дыхание. Играть не мог никто, играть было совершенно невозможно, и никогда еще так скверно не играли, но это была, наверное, самая замечательная музыка, которую кто-либо когда-либо слышал, это были минуты такого счастья, какого, верно, еще никогда не было за всю человеческую жизнь на земле…