Юрий Гончаров - Большой марш (сборник)

Но продолжалось так недолго. Почуяв, что устроилась прочно, основательно, женщина вскорости обзавелась мужем. Тимофей Ильич, не угадывая еще, к каким событиям это приведет, даже порадовался за женщину: сколько лет билась одна, детей поднимала, заработок – швейной машинкой только, на дому, а мужчина – все-таки настоящая опора семье.

Но муж ее не один в дом пришел, за ним и сестра его влезла, лет тридцати, бойкая, хваткая, продувная бабенка. Он сам новохоперский, и она в Новохоперске жила, с пуховыми платками ездила, торговала. Поначалу вроде – временно, подлечиться, дескать, у докторов приехала, а как прописалась – и доктора никакие не нужны, вот это только и было ей нужно – в город попасть, зацепиться. Мигнуть не успели, как она уже повела себя так, будто век на этом месте жила и всё ей тут по праву принадлежит. Пошла война промеж женщин, крикливые ссоры. Тимофей Ильич терпел-терпел, однако горько ему стало, что такое совсем ему не нужное в его доме творится, какая-то невесть откуда взявшаяся баба, спекулянтка платошная, командует, наводит свои порядки. Хотел было ее выселить – ан не тут-то было! Попытался вообще от всех жильцов освободиться – и тут осечка. Пустить-то, оказывается, просто, а за порог вывести – силы такой нет и законы почему-то слабы помочь. А тут сыновья женщины поженились, привели к себе молодых жен, младенцы народились… Муж женщины пьяницей оказался, скандалистом; как во хмелю – начинает бушевать, воюет сразу против всех, не разбирая, – кто под его пьяную дурь подвернется… Тихий дом Тимофея Ильича наполнился постоянным шумом, враждою, и кончилось тем, что поделили его перегородки: новохоперская торговка отвоевала себе комнату, женщина с пьяницей-мужем укрылись в другой, пробили отдельный ход, третью молодожены разгородили. Тимофея Ильича отделили совсем, для видимости правил стали ему квартплату платить – по горкомхозовским расценкам, рубли с копейками, и остался он опять один, опять беспризорным, но уже как бы и не хозяином над своим домом, а так – в самый угол, на самый край оттесненным приживальщиком, который всем только помеха, и чуть не в глаза все хотят – или убрался б куда, или бы помер, освободил комнату… Те же добрые соседи, которые ему женщину для ухода подыскивали, советовали подать в суд, писать жалобу в Верховный Совет, в Москву. Но Тимофей Ильич никуда не стал писать – зачем? Жить ему осталось всего ничего, наследников нет, пустые это хлопоты…

В цеху, когда он возвратился с обеда, горели уже мощные лампы под коническими абажурами, кутая верхнюю половину помещения в полумрак, зато вниз направляя двойной поток своей энергии, и было как-то празднично, уютно от их яркого, веселого, щедрого света, от ровного тепла паровых батарей, позволяющего работать даже без рубашки, от лесного запаха дерева, который Тимофей Ильич любил с детства, любил всю жизнь, с превеликим удовольствием всегда вдыхал его и, сколько ни дышал им, – даже у последнего своего рубежа все еще так и не надышался досыта…

Рабочих, как всегда, было вполовину меньше, чем в дневной смене, – все просятся работать днем, вечерами из молодежи многие учатся, другим – ездить домой в полночный час неудобно, транспорт плохо ходит, с перебоями.

А Тимофею Ильичу как раз по душе было работать вечером, когда цех полупустой, когда и начальства на заводе поменьше, не приходит никто, не отвлекает, и окружающей суеты нет, станки свободны, не надо ждать, ловить момент, чтобы сделать на них, что тебе нужно.

Он опять попил чайку, – без спеха, наслаждаясь каждым глотком, – большая это радость тому, кто понимает, после обеда, отдыхаючи, выпить хорошего чаю крепкой, свежей заварки.

Надел очки в черной оправе, разметил длинной линейкой и карандашом отфугованные щиты и стал, не торопясь, тонкими гвоздиками набивать буквы.

Случалось, он и прежде выполнял такую работу, много разных памятных досок в городе было сделано его руками, он даже не помнил все. Вот ту он делал, что на гостинице, где штаб Буденного в девятнадцатом году помещался, ту, что на воротах городского сада висит, где в войну перед отправкой на фронт формировался и получал оружие полк городских коммунистов, ту, что прибита к углу здания в конце Плехановской улицы, на бывшей Заставе, где рабочие отряды вели бой с белоказаками и остановили их, не дали войти в город… Эту последнюю доску Тимофей Ильич как бы самому себе изготовил, себе и своим товарищам: он тоже был в этом бою с белоказаками, с трехлинейной винтовкой в руках, пачками промасленных патронов в карманах своего рабочего пальто.