Юрий Гончаров - Большой марш (сборник)

Будто не про жителей неизвестного ему колхоза «Россия», в котором он никогда не бывал и которого никогда не видел, а про своих односельчан, земляков читал Павел Петрович, и понял он это вполне, только когда ощутил какое-то странное щекотание в горле, легкое какое-то удушье… Дорофеев Васька тоже погиб на войне, где-то на чужой земле уже, в Венгрии, совсем недалеко от конца… Да, тоже много из их села унесла проклятая война! Посчитать, вспомнить всех, так, наверное, не меньше этого получился бы список! Ездил как-то вскоре после войны на родину Павел Петрович: что ни дом – то сироты и вдовы, с кем ни заговоришь – у каждого кто-то не вернулся, зарыт в земле вдали от родного дома. И в его селе можно было бы поставить такой вот памятник. Цементный обелиск с железной звездой на братской могиле безымянных воинов, что пали в 1943 году, освобождая село от немцев, стоит, цветы у его подножия пионеры по праздникам кладут, а так вот – чтоб поименно почтить всех сельчан, что не вернулись, чьих и могил-то, раскиданных на пол-России и пол-Европы, не найдешь, не сыщешь, сколько бы ни старался, искал, – так вот – не сделали, не догадались… Дела, заботы, недосуг, средства нужны, некому взяться…

Павел Петрович вздохнул поглубже, прогоняя из горла першенье, застрявший комок, закрыл тетрадку.

Самойлов и Замятин стояли перед ним, ждали.

– Ладно, передайте в модельный. Возьмется Тимофей Ильич – пусть делает. Я не возражаю.

Тимофей Ильич чувствовал себя худо. Ломало спину, тяжелели руки, ноги. Видно, простыл, забирала болезнь. В таких случаях у него были свои средства: пропариться в бане, принять полстакана перцовки, ложась спать – натянуть на ноги шерстяные носки толстой вязки. Те еще, что его Евдокия Степановна вязала…

Пару дней он вылежал дома; испытанные средства в этот раз действовали почему-то без успеха. Тимофей Ильич совсем было решил позвать врача из заводской поликлиники, да вроде полегчало, совестно показалось тревожить врача.

Он собрался, пришел на завод. Ему так разрешалось: если неможется – побыть день-другой дома, уйти из цеха раньше, прийти позже. Словом, поступать, как силы позволяют. Начальство знало, без причины Тимофей Ильич никогда не воспользуется этим своим правом, заработанным долгим, честнейшим трудом, полувеком, отданным заводу. Да и как иначе было бы распорядиться с Тимофеем Ильичом, в его-то годы? За семьдесят! И работать ему уже не по силам, и не работать – нельзя: завод, верстак его старый, инструменты – единственное, что у него есть, отними – и нет ему тогда уже никакой жизни, никакой в ней зацепки…

– Ну как, Тимофей Ильич, отлежался? – сочувственно спросил его начальник цеха Морозов.

Их двое таких долгожителей в цехе осталось – еще вот этот Морозов. Когда-то он в учениках у Тимофея Ильича был, Тимофей Ильич первый ему показывал, как дерево понимать, какое куда, на какие поделки, как держать долота и стамески, как выбирать зензубелем четверти. С тех пор море воды утекло, Морозов семь специальностей освоил, два заочных техникума кончил, но все равно отношения у них и дружба оставались такими, будто Тимофей Ильич все еще немножко его учитель, а Морозов – все еще немножко его ученик…

– Ты смотри, Тимофей Ильич, поберегайся, опять какой-то азиатский грипп по городу ходит, вирусный, с осложнениями…

– А у меня на эти вирусы перцовка наготовлена. От нее не то что вирус, черт с рогами копыта откинет!

Они еще покалякали малость – шутейно, а потом и об делах, начальник цеха и старый мастер, учитель и давнишний его ученик. Затем Морозов достал из стола бумаги, целую пачку, сказал:

– Тут от директора приходили, когда ты болел. Заказ по договору. Погляди чертежики, может, возьмешься, сделаешь?

– Чего ж не сделать, на то бог и руки привесил, чтоб ими шевелить, – ответил Тимофей Ильич обычными своими словами, какими всегда встречал предлагаемую ему работу.

Не спеша достал очки, чтобы посмотреть, какие бумаги протягивает Морозов.

– Дело несложное, но копоткое, – сказал начальник цеха.

– Ясно, несложное. Сложное ты б мне не дал, да я и сам бы не взял…

– Ну-ну! – сказал Морозов. – Рано тебе еще себя списывать!

Но это было так, хотя Морозов и утешал Тимофея Ильича. Давно уже сложные задания он действительно избегал поручать старику; руки у мастера были еще твердые, умения еще не утратили, но глаза – подводили; порой он уже ошибался в размерах, не видел их на чертежах отчетливо, путал деления на линейке и знал за собой этот грех, опасался его…