Владимир Соколовский - Превращение Локоткова

— Ну, скажешь тоже — для шестого класса! Что их решать! Это другие задачки. Тут недалеко, километрах в десяти, стоит воинская часть, там есть офицеры, и сверхсрочники, которые учатся. Я у них вроде как штатный консультант, — они возят мне свои задания по физике, математике. Я ведь заочно кончал еще и математический факультет. Веселые, хорошие ребята! Как наедут — пыль столбом! Живут у меня и сутки, и двое. Вот, давно уже не были… — с тоской в голосе закончил Борис Семенович.

Ага, вот где ключик и разгадка твоей тайной жизни, тихий скромняга! Живешь от приезда до приезда гульливых, пьяных деревенской свободой и отсутствием начальственного ока молодых хлопцев, а после решаешь задачки, вспоминая тех, кому они предназначены… Хотя, может быть, это и не так.

— А если, допустим, часть переведут в другое место? — спросил Локотков. — Откуда они уже не смогут к тебе ездить? Дело военное, мало ли что может случиться.

Слотин бросил на него быстрый взгляд: оказывается, новый коллега все понял!

— Что же… сие не в наших силах изменить. Как-нибудь перетерпим. Хотя… — он нервно постучал пальцами по тумбочке, — мне будет грустно, это не скрою. А, черт с ним! Что это мы заговорили на такую тему! Я и забыл, что на сегодня есть более приятные дела. Так вот, — физик встал, поклонился официально и полуцеремонно, — я уполномочен сказать, что мы с тобой приглашены нынче в гости, в женское общество. Да, да, не удивляйся. Наши молодые учительницы устраивают вечер — и вот, попросили меня передать, чтобы, так сказать… А в-общем, ты не думай, ничего такого, они девчушки хорошие, просто хотят познакомиться, разведать, кто ты да что… А то числится новый учитель, и никто о нем ничего не знает! Любопытство обыкновенное. Хотя, — физик прищурил хитро глаз, — кто знает, может быть, что-нибудь и другое… Они ведь все холостячки.

— Ну тебя к черту, — смутился Локотков.

Ему уже было ясно, что, как бы они оба не хотели, близко им не сойтись. И никто не виноват, просто — разные люди. Этот уже утратил свой шанс, а он, Локотков, не может его утратить, и никогда в жизни такого не произойдет. Он существует, когда только видит хоть краешек этого шанса.

От Бориса Семеновича он отправился домой, — уговорились, что вечером физик зайдет за ним. Валяться в своей комнате надоело, и Локотков долго сидел в горнице, слушая бесконечные хозяйкины рассказы.

— Он ведь у меня в войну-то три училища закончил! Всю военную грамоту постиг. Как призывать-то стали, поглядели, а у него семь классов образования, по тем временам это было много. И отправили в пехотное училище. Он его окончил, а получили-то они только сержантские звания, — да и фырь на фронт их! Он сколько-то в части побыл, вызвали — поезжай, Пименов, опять в артиллерийское училище! Учился-учился — и снова никакого толку: как сержантом туда вошел, так сержантом и вышел! В артиллерии-то его ранило, он и в госпитале полежал, и медаль получил, а в часть-то не успел после ранения прибыть — вызывают в штаб. Дают бумагу: вот, дескать, разнарядка поступила на три училища — выбирай любое и езжай! А училища-то, как на смех: одно пехотное, другое артиллерийское, а третье танковое. Он и говорит: «Дак я уж два-то из них окончил!» «А почему не офицер? Штрафованный, что ли?» «Никак нет, не штрафовался ни разу!» «Ну так и езжай, добивай свое дело до конца». Он и поехал в танковое. Правда, из него вышел младшим лейтенантом, а войну больше не застал, так и демобилизовался. Танковое-то ему больно пригодилось: все-таки знания давали, а при механизмах в сельской местности жить всегда можно было. Как его механиком тогда в МТС приняли, так всю жизнь и отмеханничал…

«Какое непрочное, слабое, неуверенно стоящее на земле существо — человек! — думал Локотков. — И какие непрочные узы связывают его с жизнью! Вот, возьми: жил, воевал, учился, аж в трех училищах; зачинал, кормил, растил и воспитывал детей; работал, душой мучился из-за всяких производственных дел. И надо же — попался какой-то пьяный хмырь, опрокинул тракторную тележку, где он сидел, — и все! Вечная память. И скажи, что несправедливо — а что это изменит?» И еще он подумал: а может быть, не стоит колготиться, раз так, — а последовать тому страшному намеку, что дал ему бывший лучший друг Гастон, Эдька Чертомов? Как он сказал тогда? «Тебе не приходило в голову, в связи со всеми несчастьями, что есть один очень простой путь?» И как он ему ответил? «Глупо, преступно…» А если и не глупо, и не преступно? Но стоило только ему осознать эту мысль — и сразу сердце сковал жестокий страх, заставил сжаться в комок на диване в горнице у Веры Даниловны. Неужели на самом деле может статься так: раз! — и не будет уже на белом свете его, Валерушки, любимого собою, и любимого когда-то другими, многими, вечного отличника, победителя, гордеца? Нет, о таком исходе не надо думать. Он исключен. Надо бороться и стараться жить как можно дольше.