Владимир Соколовский - Планида

Загрузились. Утром к пароходу прицепили — и пошлепали. Не спеша. Там встанут, здесь пристанут. День, другой… А кормежки никакой. На третьи сутки помирать стал народ: духота, голод… А когда уж через неделю к губернской пристани причалили — половина в живых осталась. И выбросить-то мертвых не разрешают. Ох, мука смертная! Иван Чеморов другом Никифору стал, — вспоминали все, как в германскую горе мыкали. — Я, — Иван говорит, — мужик семейный, надоела мне эта чепуха — вши, окопы, — што я, железный, што ли? — пять лет на действительной отстукал, да пятый год, почитай, опять воюю, — дернул я от красных. Заберусь, думаю, бабе под подол — сыщи-ко меня! Да вот — не те, так другие прихватили. А Никифор ему про свою давнюю житуху рассказывал. Конечно, о том, что большевик и о чем прочем — ни-ни. А только когда совсем уж до места добрались, проснулся Никифор утром, толкает друг-товарища, глядь — а он уж мертвый. Уснул, сердяга. Закрыл ему глаза, поплакал, вдруг — вроде к пристани опять ткнулись. Ну, и верно: люки отдраили — выбирайтесь! Вылезли, воздуху понюхали, — трупы выгружать! Положили штабелями на подводы, сидят. Тут хлеб привезли. Жри, братва!

Отдохнули маленько, опять унтер кричит: становись! На станцию пойдем. Кое-как встали, побрели. Часа два три версты одолевали. Сзади, правда, телега шла: если кто упадет — на нее складывали. Да потом нарочно падать стали, чтобы на телегу попасть. Надоело охране такое дело. Смотрят — один упал, за ним сразу — другой. Прислонили их к стенке дома, стрельнули для порядку. Больше уж никто не падал.

На станции по вагонам, в которых и без того повернуться негде было, растолкали, заперли, продержали до утра, и — запыхтела машина — поехали! Хлеба дали по буханке, — да помаленьку жрите, а то снова дохнуть начнете. Да кого там. За сутки все прибрали. А потом опять голод начался. А там и мертвые начали объявляться. Поезду что: хох-хох! хох-хох! — стукает себе. Маленько пройдет — снова встанет. Осталось их вскоре человек двадцать из полсотни. Обезумел тут Никифор. Подполз к щелке, когда вагон на каком-то полустанке стоял, — грязный, мокрый, вшивый, — одни глаза блестят, — ни в руках, ни в ногах силы нет, — и говорит солдату, что с винтовкой вдоль путей ходил: эй, служивый! Слышь… За-ради Бога, за-ради матери твоей, али еще чего — стрель ты меня, а? Стрель, горемыку… — и забился головой об загаженный вагонный пол. Смеется солдат: ох ты, ушлый какой! Стрель ево. Да рази ж это можно? Не положено. Вот если бы ты, к примеру, побег задумал учинить — тогда бы с полным основанием. — А ты меня выпусти, — взмолился Никифор. — Выпусти да стрель — как будто я и впрямь бежать хотел. Испугался солдат: да! Выаусти я тебя, а ты — ширк, да и утек! Ох, хитрой. Пшел, стерва! — осердился и давай штыком Никифора в лоб подтыкать. Завыл Никифор от боли, отполз. А солдат, гордый своей сообразительностью, намуслил цыгарку и, подобрев, сказал: ниче, ниче! Теперя скоро…

И впрямь: назавтра вагон распахнули: выгружайсь! Сползли. Тут офицерье, солдаты забегали, прикладами, наганами колотят: встать, встать! Никто встать не может. Вдруг — катит по платформе на коротких ножках низенький полковник. Увидал такое дело — глаза выпучил, задышал тяжко: этто что такое? Подбежал к нему белобрысый офицерик — начальник поезда, — шпорами стучит, рапортует. А полковник не слушает его, толкает обеими ручками, вопит, слюной брызжет: ввы… вы что?! Этто кто такие? Это пленные, а? Да как вы смели! У нас тут представители иностранных держав, Красного Креста! Мы этот поезд специально формировали, чтобы им наших пленных показать! Приказ Верховного! А вы какую дохлятину привезли! Под трибунал!

Перепугался офицерик, — побелел, ногой, как конь, поигрывает: я, господин полковник, не в курсе совсем, мне приказали… Я думал — чем меньше, тем лучше, их ведь кормить-поить надо…

Схватился полковник за голову, туда-сюда раскачивается: олухи… ох, олухи! Да что ж я теперь иностранным господам покажу? А офицерик не растерялся: — Может, — говорит, — из местных жителей такой эшелончик сформировать? А этих — в расход! Глядит на него полковник, расшарашился, только: а… а… — квакает. Потом медленно так говорит: а если у них спрашивать станут, тогда как? — Да неуж они по-русски толкуют?

Тут полковик весь красными пятнами пошел, заревел: сволочь!! П-шел, идиот! Болван, садист! А офицерик плечами передергивает: я что ж, господин полковник, человек простой, фронтовик, хотел как лучше… Хотел по-простому, по-фронтовому… Схватился полковник за грудь, качается. Отдышался, говорит: ну, ладно. Надо их сохранить. Я господам представителям скажу, что пленные притомились маленько, отдыха просят. Даю вам неделю. Не-де-лю! Если они не примут человеческий вид… да веселый — веселый, слышите? — не уйдете от войскового прокурора. Он с вами чикаться не будет. В баню! Накормить! А недостачу — восполнить за счет местной тюрьмы. Там они тоже не больно гладкие. Да ладно! Я скажу. Выполняйте!