Владимир Соколовский - Уникум Потеряева

И снова крутилась всяческая блекота.

— Ему ищо говорили перед кроссом-то: «Куда тебе, не бегай, ведь ты немолодой!» — «Нет, побегу! Я им всем ищо жопы-те надеру!» Ну, надерешь дак надерешь… Ка-эк он пошел со старта махать! «Во-от, — думаем, — она, старая-то гвардия…». И што бы ты думал: показал первое время! Тут же, понимаешь, кубок ему, грамоту… Ну, пошли в раздевалку, то-се… Сели за стол, как положено — а его все нету и нету. Кричат: «Эй, Афанасьич, ты где там? Давно уж все пиво пьют, бежи скорея!» Молчок. Глянули в раздевалку-ту — а он уж весь черный…

— И вот приводит он ее, голубушку, к пролубе, садит на приступок. Одной-то рукой у ей в трусах шарит, а другой ножик к груде приставил. Шшупал так-ту ее, шшупал, вдруг — тоненько так взургал, нож-от вонзил, да и в пролуб ее башкой вперед — бяк!!..

— Оне вдвоем сидели, выпивали; вместе служили когда-то: ну, воспоминания, то-се… Он заходит: «Об чем толкуете, старперы?!» Гошка-то и скажи: «Гляди, явился! Волос долог, а ум-от короток!» Тот пошел в ограду, взял топор, вернулся: «Это у меня ум-от короток?! Теперь сами короче станете!» Сначала башки им отсек, потом ступни отрубил. Выкурил цыгарку, потом как себя по горлу-то секане-ет! И — тоже готов!..

Когда-то в Малом Вицыне был грамотен едва ли не один житель из трехсот; потом — один из ста. Один из пятидесяти, двадцати, десяти… В период повальной грамотности каждый уже умел не только читать и писать, — но и знал латинский алфавит, худо-бедно мерекал в истории с географией, порою мог даже объяснить значение слов микрофарада, октаэдр и косеканс, — однако явление сие, отрадное в целом, никак не влияло на историческую криминальную статистику. Скорей наоборот: чем дальше — тем больше воровали, убивали, разбивались в лепешку. Словно черт удил с небес, — и, войдя в охотку, все больше забрасывал удочек, снимая богатый улов. Но мы-то с вами люди умные и битые, знаем, что дело не только в черте: во-первых, чем больше техники — тем больше гибнет и калечится народу. Во-вторых — при цивилизации человек куда хочет, туда и едет от дому. Порою увезут и того, кто не хочет. Служба, учеба, то-другое; почему бы и вообще не поискать приключений на какую-нибудь часть тела? Пока человек дома, в привычном окружении, он еще боится: что скажет тот, что скажет этот… А порвавшему с такими предрассудками и сам нечистый не брат. Но теперь ведь везде так, не только в Малом Вицыне, верно? Издержки же бытия, связанные с техникой… ну не отменять же прогресс! Смешным и жалким оказался бы тот, кто попробовал бы его отменить. И не удержишь никого дома, если мудрейшие люди придумали уже автомобиль, поезд, моторное судно и самолет. Вот и думай…

Или — мятежный дух Нахрока был все же виною?..

Молодое поколение — в частности, дочь отставного майора Зоинька и жених ее Вася любое противное им действие, явление или вещь называли кратким словом шняга. У старого оперативника оно имело свое, особое значение.

Поспешая домой сегодня, он вышел на берег пруда. Там стоял тщедушный мужичонко в трусах, какие носили футболисты начала века. Прислоня ладонь к глазам, он вглядывался в воду и бормотал:

— Вот, щас… Щас-щас… Н-ну, молоде-эц!..

Федор Иваныч нахмурился; подойдя к мужику, он толкнул его и сказал:

— Эй, друг! Ты чего это высматриваешь?

— Да корефана! «Гляди, — дескать, — сколь я под водой могу пройти!» Вот и…

— И давно это было?

— Ну, сколь давно! Минут семь… может, восемь…

У Урябьева закололо в боку.

— Мар-рш в воду! — заревел он. — Живо, обормот! Где он нырнул? Вот, туда иди!

Мужик, вздрагивая, отправился в воду. И, не зайдя еще и по бедра, тащил уже за пятку, скуля, неудачника-корефана. Труп был бледно-белый, с татуировкой ниже правого локтя: «ГСВГ 1972–1974».

Быстрой рыбкою Аллочка Мизяева выскользнула из-под классика детективной и фантастической литературы Кошкодоева и легкими шагами упорхнула в ванную. Вадим Ильич повернулся на спину, потянулся. Встал, надел трусы; плеснул в фужер вина. «Будешь?» — спросил у чаровницы, уже натягивающий колготки. Она замотала головой. На душе ее было горько: как можно было так легко изменить майору Валерке, мужу-неорганику, полному сложного эротизма. «Какая я противная!» — думала Аллочка. Попрыгала, надевая туфельку. Писатель приблизился, обнял, ткнулся губами в блестящую от крема щечку: «Ну, до встречи, солнышко, храни тебя Бог…». Она замерла, снова чувствуя мужчину, повелителя ума и тела.