Владимир Соколовский - Старик Мазунин

По дороге старший лейтенант вдруг спросил тихо:

— Слушай, старшина. Вот что мне хочется для себя выяснить: из каких побуждений ты офицера-то своего застрелил?

— Застрелил и застрелил. Там бы ему тоже жизни не было, одно бесчестье.

— И это верно.

Они постояли возле палатки, покурили. Затем Кузовихин поймал в темноте запястье мазунинской руки, сжал легонько:

— Ну, я пойду. Выздоравливай. Можешь в общую палату перебраться, можешь здесь, я скажу начальнику санбата. Да! Во еще что: скажи, когда тебе эта мысль стрельнула — офицера ликвидировать? Когда ты его на нейтралке увидел или раньше еще?

— Раньше.

— Ага. Ну, ясно. Отдыхай.

— Стой! — сдавленным голосом выкрикнул Мазунин. — Ты скажи: или неправ я был?

— Одно скажу: у нас к тебе претензий нет. Ну, а насчет всего другого ты меня не спрашивай, тут самому надо думать.

Он исчез в темноте, но, отойдя десяток шагов, остановился и крикнул:

— Еще забыл, — твой комбат о тебе шибко справлялся! Я ему сейчас позвоню, пусть подъезжает. Пока!

Мазунин забрался в палатку и попытался заснуть. Но сна не было — тело и мозг отдохнули в том долгом забытьи, в котором он раньше находился. Кружилась голова, болело плечо, а сна не было. Он курил одну за другой папиросы из подаренной Кузовихиным пачки — и думал, думал. Сначала об убитом им офицере — на этот раз с чувством непонятной тоски и раздражения, — как будто тот был виноват в какой-то беде, случившейся с самим Мазуниным. Потом ему удалось перевести мысли на предстоящую встречу с Инкиным: как тот приедет, а чем они будут говорить — отношения с комбатом у него были давние, особые…

Дело в том, что Инкин был тем самым взводным, тогда еще младшим лейтенантом, которого Мазунин летом 1942 года вытащил из ревущего ада, где осталась вся их батарея. Четверо суток, задыхаясь, обезумев от голода и ярости, он тащил обмякшее тело Инкина, пока не вышел в расположение какой-то отступавшей части. Отнес его в санбат, а сам прибился к стрелковому полку.

Встретились они в Сталинграде — война не раскидала их. Мазунин командовал взводом автоматчиков, насчитывающим четыре человека. Полк же Инкина прибыл с переформировки, при полном комплекте. Был Инкин уже лейтенантом и командовал ни много ни мало — батареей. Услыхав как-то о том, что пехтура захватила в наступлении блиндаж, давно облюбованный начштаба их, артиллерийского дивизиона, и ни в какую не хочет выкуриваться, он, распалив себя, с пистолетом в руке кинулся к блиндажу. Нещадно матерясь, вглядывался в то же время в лицо старшего четырех усталых солдат — невысокого, худого, небритого, в телогрейке без всяких знаков различия. Уронив пистолет, пробормотал: «Степа, ты?!» — бросился к Мазунину, поднял его и зачем-то стал трясти…

Больше они не расставались. Инициатива исходила от Инкина; робевший перед начальством до заикания, он на этот раз удивил всех: побывал у обоих командиров дивизий — своей и мазунинской, и грозился идти выше. В конце концов, пехотинцы отпустили сержанта в артиллерию, скрепя сердце: время было такое — солдат, особенно старый, ценился на вес золота…

Инкин Мазунину доверял слепо. Иногда топорщился, покрикивал, укрепляя авторитте, и Мазунин слушался его безоговорочно. Все верно — служба! Но старшина знал: нет ничего, что комбат не сделал бы для него. Есть у спасенных людей такая — память тела, что ли.

Встретились они утром следующего дня перед входом в палатку. Мазунин сидел на ящике и доскребал тушенку из банки, занесенной недавно Кузовихиным, — тот зашел попрощаться, уезжая. Сам старшина только что вернулся из санбата: там плечо осмотрел врач, сестра наложила новую повязку. Там же он узнал, что поставлен на довольствие, как раненый, ему разрешается жить в палатке, и всем этим старшина был премного доволен. Особенно последним: при воспоминании о кровавой мешанине, которую ему довелось видеть во время пребывания в санбате зимой сорок первого года, у него болью захлестывало душу.

Инкина старшина заметил издалека: видел, как тот подскакал галопом на батарейной кобыле Машке к санбатовской коновязи, привязал лошадь и, оглядевшись, широким шагом направился к мазунинской палатке. Стройный, высокий, с тонко перехваченной ремнем талией, он легко шел к старшине по едва заметной в траве тропочке. Мазунин вспомнил его тело таким, каким тащил его прошлым летом: безвольное, горячее, сотрясающееся от лихорадочной дрожи. Набухло плечо, снова ощутив этот груз, — и заныло сердце. Он встал, потянулся к Инкину здоровой рукой. Тот, увидав его, тоже рванулся, пошел быстрее, наконец, подбежал: