Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

— Куда ни кинь, все клин, Фифо.

— А вообще-то работенка была не пыльная; когда помер слепой, я хотел заняться этим делом в Ацтекас, но у них там свой профсоюз, и чужим ходу нет.

— Ну, ладно, допивайте и пошли. Уже пора.

Они вышли в обнимку и проскочили между облупленными автобусами, которые шли один за другим по улице Органо. В открытые двери и окна, освещенные зеленоватым светом, видны были застланные голубыми простынями железные кровати, манившие взгляды солдат, каменщиков, шоферов, которые, засунув руки в карманы, прохаживались между шпалерами приземистых и распухших женщин с намазанными губами и румянами на смуглых или белых от пудры щеках. Проститутки напоминали марионеток, механически выполняющих, повторяющих всегдашние движения. Одни прогуливались вразвалку, другие только высовывались в окна, кутаясь в ситцевые халаты; одни угрюмо ждали, стоя у стен, другие приставали к мужчинам, цепляясь за рукава и уговаривая прибавить песо, чтобы хватило на еду и автобус. Подчеркнутые платьем ягодицы и бюсты; заклеенные липким пластырем ссадины на коленях. Глаза, как перышки на ветру, пляшущие, егозливые, и глаза, как камень, суровые и усталые. Губы, сложенные сердечком, и губы, приоткрывающие в улыбке красные десны и мышиные зубы. И у всех — сокрытое, как тайная рана, и вожделенное, как сверкающее сокровище, мягкое лоно, то расслабленное, то сжатое, коварно-гостеприимное, как мышеловка, приветливое и неторопливое в обществе, нетерпеливое в одиночестве. У одних свежее, у других дряхлое, у одних многоопытное, у других еще не искушенное, у одних бесстыдное, у других стыдливое, у одних игривое и смеющееся, у других сумрачное и чопорное, у одних дряблое, как помятая, захватанная клубника, которую в последний раз выкладывают на прилавок, у других упругое, как спелая мушмула, но у всех таящее в себе сладкую негу с примесью глубокой тоски и жгучей боли.

— Пойдем сперва в «Тиволи», — предложил Габриэль.

На галерке жевали муэгано. Свистки заглушали голос тенора в смокинге с алыми отворотами, освещенного мерцающими огнями. Хористки с крашеными волосами, голыми пупами и отвислыми грудями толкали друг друга, размахивали руками и неуклюже прыгали, а иногда и шлепались на подмостки. Потом на сцену вышла звезда — крохотная женщина в черном бархатном платье и шляпе с перьями.

— Давай, давай, начинай! — кричал зал.

Карлица, хотя и не без заминки — заела «молния», — скинула платье, потом бюстгальтер, и перед зрителями заплясали ее огромные груди, разделенные образком божьей матери Гуадалупской. Раскорячивая коротенькие ножки, она приблизилась к рампе и принялась вертеться и корчиться под крики публики:

— Догола, догола!

Экзотическая артистка взялась рукой за резинку трусиков, делая вид, что собирается сдернуть и их, но тут свет погас, и оркестр грянул бешеное крещендо.

Друзья вышли на улицу. В темноте маячила обветшалая Санта-Мариа-ла-Редонда. Группы мариачей осаждали машины, появлявшиеся на площади Гарибальди; повсюду, от одного конца Тенампа до другого, мелькали кожаные штаны и фетровые шляпы с металлическими блестками, гитары и скрипки; девчонки в розовых носочках танцевали за стакан подкрашенной воды. У ларьков толпились люди с набитыми ртами и жирными пальцами, уплетая тако и червей агавы; в небе мерцали отсветы неоновых огней, а в темных закоулках улицы, запруженной мужчинами и женщинами, слонявшимися в обнимку, прохожим предлагали порнографические открытки и пакетики с наркотиками. Среди мусора из опрокинутых урн, объедков, проспектов врачей и брошенных газет шныряли шелудивые собаки. Маленькие фигурки в комбинезонах и полосатых сатиновых рубашках торчали у ларьков и газетных киосков и проскальзывали в продымленные кабаре, где посетители волочили ноги под звуки дансона и в такт мамбо встряхивали волосами. У Дворца изящных искусств ночное оживление стихало, а на улице Сан-Хуан-де-Летран возобновлялось с новой силой — теперь уже более скрытое, не так бросающееся в глаза. Тек человеческий поток в поисках ритуального воскресного веселья, поток незнакомых и в то же время привычных лиц, с особыми у каждого чертами и все же одинаковых: темных, каменных.

Фифо пригладил намазанные вазелином волосы и, взяв Туно за руку повыше локтя, двинулся к улице Органо. Туно подтягивал брюки и выпячивал грудь.

— Пока, — крикнул Фифо с середины мостовой Габриэлю и Бето. — Завтра увидимся в Вилья.

— Вот этим меня и донимали гринго, — пробормотал Туно. — Вечно измывались: «Что еще за хаси дис вирчин оф Гуадалупи?» [149]— Но тут я не пасовал: носил образок на виду, хоть все и смеялись надо мной.