Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

— Не надо… — Норма мягко отвела его руку.

Не была ли она также и его созданием? Или только его половиной? Даже не так: его продолжением или аванпостом. Теперь он искал в зеркале подлинные черты Нормы: ее лицо, первоначально отвечающее определению «прехорошенькое», постепенно сделалось более утонченным и теперь все более соответствовало единому образу международной стилизации: выгнутые брови, холодные и блестящие глаза, стройная шея, высокие скулы, полные и упругие губы. Федерико захотелось вспомнить прежнее лицо Нормы (ведь еще до того, как он с ней познакомился, еще тогда, когда он впервые услышал про нее в ресторане, где двое мужчин говорили о ней, — это было примерно в 1940-м, когда простая фраза: «Я — верующий» узаконила известный стиль жизни, которого еще стыдились, хотя он уже существовал, — с той минуты, когда он узнал, что есть красивая женщина по имени Норма Ларрагоити, которую еще не видел, в его воображении уже возникло это лицо), и в эту минуту он отдал себе отчет, что именно черты, которые он видел сейчас, отвечают его тогдашнему представлению о ней. Маска Нормы была неприметно сформировавшимся слепком с того лица, которое придумал или пожелал Федерико. Весь облик этой женщины, понял Роблес, был чистым продуктом его воли. Она, сама не зная того, лишь привела себя в соответствие с воображаемым эталоном, и этот новый облик наложился на ее прежний, подлинный, и навсегда пристал к нему. Встрепенувшись, Федерико хотел коснуться руками лица жены, но та снова отвела их со сдержанной яростью — яростью, сконденсированной в каком-то невидимом зернышке, потому что Норма по-прежнему улыбалась и пуховка по-прежнему порхала по ее груди. Она была все та же. Федерико хотелось верить, что он в любую минуту может проникнуть в ее мысли. Он перевел взгляд с шелкового халата, хрупкой талии и надушенного затылка Нормы на свои лиловатые руки, внушительную фигуру и лицо, тоже отражавшееся в зеркале. Что объединяло эти два лица — сияющее, как бриллиант, отвечающее всем требованиям моды, до того избитым, что они превращали особый вид элегантности в общий знаменатель скрытой вульгарности, и мясистое, смуглое, с тараканьими глазами и бритыми висками? Это никогда не было высказано словами. Такие слова никогда не произносятся. «Все этот проклятый стиль обиняков, — подумал Роблес, не отдавая себе в том отчета, потому что для него самого этот стиль был естественным, — не допускающий ни единого крика, все наша неукоснительная сдержанность даже перед лицом самых ужасных фактов, наша мексиканская замкнутость, не позволяющая выразить в словах владеющее человеком чувство, которое от этого подавляется, вытесняется, наконец, извращается. Неужели мы все такие?» Хоть он и знал, что не сможет убедить себя в этом, ему хотелось верить, что чувство тут ни при чем: мы все симулируем любезность и мало-помалу вытравляем в себе то, что называется непосредственностью и что уже сводится у нас лишь к двум-трем моментам раскованности, откровенности, прямоты; мы все боимся быть судимыми, боимся общей мерки, потому что хотим быть особенными, единственными в своем роде, и ради этой жалкой исключительности жертвуем несравненно большим — своеобразием многообразного, достигаемым в великом единстве многих, а потому и не поднимаемся на ту ступень, когда уже нельзя сказать «я люблю тебя», так как любить тебя — значит любить себя, значит, отрешиться от стыда, тщеславия, власти, от всего, что могло бы быть преградой между нами, распахнуться настежь перед тобой и проникнуться тобой так, чтобы я был уже не я, а ты, и ты была уже не ты, а я. Этого никогда не могло быть между ним и Нормой. Норма не раскрылась бы до конца перед ним, как он не раскрылся бы перед людьми, представляющими возможные препятствия на пути к целям, которые ставило перед ним честолюбие. Но такую жену он и хотел, такую и искал: она должна была быть и была его эквивалентом в светской жизни, одной из пружин его успеха, новой солдаткой настоящей революции. Он снова устремил взгляд на отражение Нормы и представил ее себе, как в чреде зеркал, на коктейлях, свадьбах и ужинах, где ее принимали, потому что она жена Федерико Роблеса, где ее уважали, потому что она жена Федерико Роблеса, а Федерико Роблес — человек, который сумел одержать верх и возвыситься над другими, у которого есть деньги, и власть, и возможность помочь тому, кто хочет сделать карьеру, и, следовательно, Норма — воплощение элегантности, шика и всего того, что означали атрибуты ее мужа по ту сторону незримой границы между трудом и игрой, в высшем свете. «Такую жену я и хотел, — промелькнуло в голове у Роблеса, — для этого она и была мне нужна. Только для этого, Норма выполнила молчаливый договор».