Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

Норма родилась в Торреоне, в семье мелких торговцев, которые обанкротились, когда ей было пять лет, — как раз перед этим был провозглашен План Агуа Приета. Отец покончил с собой, и, как только покойника положили в гроб, мать отправила девочку в Мехико к зажиточным родственникам. Рождество она проводила в Санта-Мария-дель-Оро, где тогда жила ее семья, потому что старший брат, единственный кормилец, работал на шахте. Но уже в пятнадцать лет она отказалась уехать из Мехико на рождество, когда в столице так весело, и дядя с тетей прекрасно поняли ее и купили ей бальное платье. Норма сразу привлекла к себе внимание: глаза у нее зеленые, и она, такая беленькая, мыла волосы настоем ромашки, с изяществом танцевала фокстрот «In а secluded rendez-vous» [60], кладя свою свежую ручку на затылок партнера. У дяди и тети был особнячок с большим садом в квартале Хуареса, и они часто давали вечера. На них бывало много молодых людей, и Норма в их обществе умела держаться с достоинством, но и кокетничать в пределах дозволенного. «Норма, все говорят, что ты девица ой-ой-ой!» — кричал ей, показывая язык, самый младший из ее двоюродных братьев, и она делала вид, что сердится, но в глубине души была довольна. Когда ей исполнилось восемнадцать лет и дядя с тетей устроили по этому случаю бал, она познакомилась с одним мальчиком с подготовительного, который славился как поэт и обворожил ее своими томными черными глазами. У него не было ни гроша за душой, и звали его Родриго Пола, но ей достаточно было слушать, как он говорит, — он так красиво говорил! — есть с ним мороженое в кафе на Парижской улице и каждую субботу ходить в кино «Ирис» на звуковые фильмы с участием Греты Гарбо, Чарльза Форрелла, Дженет Гейнор. Он рассказывал ей о своем отце, выдающемся сапатовском генерале, убитом Уэртой, и о матери, которая пожертвовала собой, чтобы дать ему образование, — теперь он собирался поступать на юридический, — и о своих литературных планах, и о том, как он открыл поэтические миры Рембо и Сен-Жон Перса, и об университетской автономии, и о мексиканском рабочем движении. Потом он отважился поцеловать ее, чего я никогда не потерплю, так это чтобы меня недооценивали; а Родриго меня недооценивал, когда целовал меня, когда влюбился в меня, когда воображал, что я готова на все, только бы чувствовать, как он, танцуя со мной, сжимает мне талию. Идиот! Что же, по его представлению, мы делали бы в промежутках между поцелуями? Неужели он не понял, что я хочу жить, ловить момент, вращаться в обществе, неужели он не понял, что существуют более высокие круги, чем тот, к которому он принадлежит, существуют открытые автомобили, и дорогие кабаре, и уик-энды? Ему, видно, нравится ждать неделю или две той минуты, когда он украдкой поцелует меня в нашем саду, но если он думает, что я всегда буду жить в этой затхлой атмосфере, — как бы не так! — он оскорбляет меня, и тогда Норма почувствовала, что добилась своего и он ей больше не нужен, но Родриго продолжал бегать за ней и шептать ей на ушко. Тетя бранила ее:

— Ты испортишь себе репутацию. Молодые люди перестанут обращать на тебя внимание. Как может быть, чтобы ты разлюбила его с сегодня на завтра?

Но она думала, что каждому мужчине надо отдавать и от каждого брать всю нежность, все поцелуи и ласки, не растрачивая себя, а приберегая для следующего или последнего: любовь — вопрос воли, и ее завоевывают с помощью опыта и пренебрежения к другим. Дела у дяди шли хорошо, и они переехали в Лас-Ломас, где жили люди побогаче. Норма вошла в новое общество и скоро забыла компанию с Пасео-де-ла-Реформа, а когда за ней начал ухаживать сын одного политика, приезжавший на «мерседес-бенце», она сказала, чтобы Родриго, если он позвонит, всегда говорили, что ее нет дома. Потом она познакомилась с другим богатым молодым человеком, Педро Казо, который преподносил ей орхидеи, а через него — с компанией, которая устраивала поездки в чудесные асьенды, куда ее приглашали на уик-энд с вечера в четверг. Когда в Мехико приехала ее мать, она была в Куэрнаваке, а вернувшись, уже не застала ее. Об одном молю бога: чтобы он не отнимал у меня гордости — единственного, что я имею, что я чувствую действительно своим. Она живет во мне, несмотря на эту старушку метиску (как мог жениться на ней мой отец, светловолосый испанец? Слава богу, я пошла в него), которая целый день ходит, как в форме, в фартуке и платке. А этот мужлан, мой брат! Дробить камни — только на это он и способен. Кажется, даже дядя с тетей начинают стыдиться их, как и я, а ведь дядя с тетей птицы не бог весть какого высокого полета. Я уже попросила их не высовываться из окна, как в деревне, когда за мной приезжает Педро; я умираю от стыда. Ни дядя с тетей, ни мать не понимают меня: я хочу подняться высоко, общаться с самым цветом Мехико. Нет, боже мой, не общаться. Представлять цвет Мехико. Не блистать отраженным светом богатства и элегантности, а воплощать блеск, богатство и элегантность. Разве есть закон, обрекающий меня оставаться на уровне посредственности? В общем, они хотят, чтобы я вышла замуж за богатого и содержала их, вот и все. В асьендах собиралось много людей, ругавших правительство. Бывали там и иностранцы, искусно игравшие словами и насмехавшиеся надо всем тем, что чтили ее дядя и тетя.