Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

А пока что донья Лоренса, осанистая старуха с орлиным носом и тщательно уложенными соломенными волосами, в шелковой шали, толстых чулках и ботинках со шнуровкой, долгими часами рассказывала Бенхамину о танцевальных вечерах начала века, вспоминала имения в Бахио, в Соноре, в Морелос, титулованных особ Испании, которым оказывалось гостеприимство под этим самым кровом, поездки в Чапультепек во времена доньи Кармелиты. Послушный, почтительный Бенхамин со своим очаровательным французским акцентом! Бенхамин — с сонными глазами, всегда полуоткрытым ртом и плохо выбритыми щеками, сутулившийся при ходьбе и непрестанно чесавший в затылке. Бенхамин — не знавший женщин, живший под стеклянным колпаком. Бенхамин — последняя камея. Когда бабушка оставляла его одного, он читал вслух отдел объявлений в газете и всплескивал руками всякий раз, как ему попадалось французское имя.

Когда ему исполнилось двадцать четыре года, к ним пришла ужинать его двоюродная сестра, Пимпинела де Овандо (тоже пляшет под дудку нуворишей, с грустью думала бабушка, и участвует в оргиях авантюристов, которые без малейшего стыда сами называли себя «космополитами»). Она сначала пошушукалась с доньей Лоренсой, а когда сели за стол, заговорила, выгнув брови:

— Что вы собираетесь делать с Бенхамином, тетя? Последние тринадцать лет вы жили на остатки вашего состояния, но не думайте, что их хватит до конца его жизни.

— А что ты предлагаешь, моя милая? Чтобы Бенхамин пошел продавать носки? Бенхамин примерный юноша, можно даже сказать, последний мексиканец, воспитанный как кабальеро, и когда-нибудь…

— Если ему очень повезет, будет продавать носки. Конечно, у него нет никакой подготовки, и неизвестно, выйдет ли из этого что-нибудь… но если бы его можно было устроить в банк…

— В банк! Дорогая Пимпинела! Франсиско всегда говорил: «Поступай так, чтобы банкиры служили тебе, ставь их в зависимость от себя; иначе неизбежно будешь их рабом, другой альтернативы нет». Кто бы мог подумать! И ведь это говорилось, когда директора банков были известные люди и приходили завтракать к Франсиско. А теперь!.. Я уверена, что все они были раньше революционерами и коммунистами. О, нет! Бенхамин рожден, чтобы пользоваться услугами банкиров.

— Прости меня, тетя. Но в конце концов посуди сама… Позволь, позволь. Пригласи ужинать Норму Ларрагоити, жену Федерико Роблеса, знаменитого банкира. Она претенциозная мещаночка, не спорю, типичная выскочка и все, что угодно, а Роблес мужлан бог знает из какого медвежьего угла. Но Нормочка тает, когда слышит громкое имя, и если ей доведется поужинать здесь, в этом доме, овеянном твоими воспоминаниями, она будет на седьмом небе. Не беспокойся: мы купим все, что надо. А на следующий день Бенхамин получит место в банке.

Напрасны были все протесты доньи Лоренсы. Норма Ларрагоити! Дочь какого-то баскского лавочника. А все же ей надо будет показать, что значит быть такими людьми, как мы, и, несмотря на нашу бедность, достойную бедность, дать ей почувствовать, какую милость ей оказывают. Это было невозможно: когда вошла сияющая Норма, в норковом палантине и бриллиантовом колье, которым она небрежно играла, воплощая в глазах старухи торжество нового мира, излучая чувство уверенности и принадлежности к хозяевам жизни, чья воля — закон, чувство, которое когда-то было присуще им, Овандо, донья Лоренса с болью осознала, что времена безвозвратно переменились. Пьедестал, который около четырех десятилетий она считала пустующим, ожидающим их, был уже занят, занят с вульгарной бесцеремонностью — бабушка подчеркивала это — грубой силой, а не милостью божьей.

— Знаете, донья Лоренса, мой отец во время революции потерял все свои асьенды. Я говорю Федерико, который сохраняет верность революционным принципам, что в том, что я вышла за него замуж, есть что-то от реванша. А кроме того, это обстоятельство в какой-то мере уравнивает нас с вами, правда? Сколько известных людей пострадало! Но главное — сохранять подлинное чувство собственного достоинства, как сумели сохранить его мы все, правда? Так вот, я просто не нахожу слов, чтобы выразить свое возмущение тем, что нам не позволяют привезти в Мексику останки дона Порфирио…

На следующей неделе Бенхамин начал надписывать конверты в Мексиканском сберегательном банке. Все нашли, что у него очаровательный почерк, по-французски изящный, как надписи на картинках с сердцем Христовым.

Пимпинела, преображенная черными очками, не встретилась взглядом с Икской Сьенфуэгосом. Волею провидения между ними прошел грузчик, сгибаясь под тяжестью мешка, закрепленного лямкой у него на лбу. Сьенфуэгос улыбнулся и вошел в здание из розового камня, возвышавшееся на проспекте Хуареса между двумя домами конца прошлого века, увенчанными мансардами, в котором находилась контора и владельцем которого был