Карлос Фуэнтес - Край безоблачной ясности

— Теперь уж скоро.

Поэтому, сойдя, она не удивилась красному зареву и дыму. Желтый особняк с украшенными лепниной окнами, черными решетками, нишами, мозаикой и голубыми витражами пылал, как факел, и его прежние очертания исчезали в копоти и языках пламени. Как сгусток крови, багровела горящая дверь в глубине сада — розария, затоптанного ногами зевак и пожарных.

— Назад, назад!

Вдова, прищурившись, смотрела на пожар поверх голов любопытных. Потом золотою змеей проскользнула между ними к решетке. Под напором воды из брандспойтов огонь на мгновение сбился в один дрожащий сноп, но тут же снова заполыхал вразмет.

— Остановите эту старуху!

Теодула, срывая золото с рук, с шеи, с ушей, мягкой и стремительной заячьей побежкой метнулась к горящей двери. Вся темная, сокрытая от мира жизнь этой старухи с заскорузлой кожей и черными, как погасшие угли, глазами, вспыхнула ярким пламенем вместе с пожаром. Теодула подняла руки, в которых сверкали древнейшие драгоценности, более могущественные, чем ревущее пламя.

— Спасибо, сын! — не столько голосом, сколько всем телом вымолвила она и бросила драгоценности в окутанную дымом гостиную.

Теплые, влажные руки взяли вдову за плечи; ее обступили пожарные.

— Что вы здесь делаете? Разве вы не понимаете, что это опасно?

— Здесь живет моя приятельница Роза; она повариха, сеньор, — сказала Теодула, и на ее пепельно-сером лице изобразилось нечто вроде улыбки.

— В комнатах слуг никого не было, и на первом этаже тоже. Разве только кто-нибудь остался наверху, и тогда уже ничего не поделаешь. Уходите отсюда, сеньора!

Теодула снова улыбнулась. Освободившись от золота, отягощавшего ее руки и шею, она чувствовала непривычную легкость.

— Этого мы с тобой и хотели, Икска, — бормотала она, удаляясь от костра, в который превратился особняк Федерико и Нормы Роблес. — Я тебе сказала: они прячутся, но, когда надо, выходят. Принять приношение и жертву.

Норма, кашляя, одной рукой прикрывала лицо, другой стучала в дверь. Наконец, обессиленная, опустилась на колени. Вначале, когда она с ужасом почувствовала запах дыма, пробивавшегося в щели, а потом увидела гигантское пламя, взметнувшееся из-под окна, она начала лихорадочно перерывать постель, ища и не находя ключ в скомканных простынях. Но вот поднимавшийся вверх огонь, в котором потрескивали сухие вьюнки, в одно мгновение охватил тюлевые занавески. Норма бросилась к двери и принялась, крича, колотить в нее кулаками. Красный язык полз по коврам, лизал простыни и, наконец, коснулся ее халата и ступней.

— Ах! — вскрикнула Норма, почувствовав жгучее прикосновение к спине, и упала в черную пропасть, бездонную, как ее глаза.

Икска Сьенфуэгос стоял возле проема двери, освещенного двумя огарками свечей, прислонившись к пыльной стене из необожженного кирпича, без штукатурки, и слушал плач Розы Моралес над гробом сына. Глаза его горели огнем провидения; все слова и обряды, хранимые в его сердце, растворенные в крови, слились в сгусток, выпиравший из него, как грыжа. Четыре дня, чтобы добраться до места празднества, — безмолвно говорил он теням, которые отбрасывали на него женщина и гроб при неровном свете свечей; — четыре дня; стаями унесутся ввысь с развевающимися султанами те, кому суждено питать собой солнце; обвитых небесными пеленами их повлекут на восток.

Его беззвучный голос заглушал плач Розы: На празднество, куда приходят с роскошными приношениями, мы тоже принесем свои дары, Роза. Вольными взмахами рук-крыльев мы поднимемся над двумя горами, которые грозили нас раздавить… Он вжимался лопатками в кирпичи. Он хотел быть свидетелем, но не знал как, хотел проникнуть в плач Розы и теплившийся в ней тихий свет, но не знал как. Восемь пустынь, восемь холмов отделяют нас от святилища… Я буду смотреть на тебя как на первого чужестранца в краю ночи, и, клянусь тебе, мы вместе отправимся на празднество, где дышат души странников. Перед нами раскроется сердце гор, и мы прибудем на это темное празднество. Прибудем в достойном виде, умасленные и окровавленные. Красная собака несет нас по реке… Икска кусал себе губы и сутулил плечи под бременем молитвы, которую он не умел произнести —… вот уже мы в возрожденной земле, той самой земле, которую мы оставили. Нет, мы не покидали ее; она — сплошная могила. Мы не проделали никакого пути. Мы вступаем в девять преисподней в той самой точке, откуда мы вышли. — Рыдания Розы стихали, словно ее убаюкивала молитва Икски. На город, пропахший порохом и опутанный серпантином, уже пыхнуло солнце. Теодула Моктесума в своем длинном красном платье легкой походкой шла по немощеному тротуару, приближаясь к изломанной светотенями фигуре Сьенфуэгоса.