Фридрих Горенштейн: Ступени

Нина чувствовала плечом своим дрожащее, словно в ознобе, плечо Юрия Дмитриевича.

— Опять начинается, — сказал Юрий Дмитриевич. — Нина, я неизлечим и опасен для окружающих… Странная ты женщина… Тебе давно советовали и Бух и Пароцкий… И я советую поместить меня в клинику… Впрочем, я-то, конечно, нет, мне-то, конечно, от одной мысли делается тоскливо… Но что же делать… Может, это действительно выход… Даже путь к выздоровлению… К тому ж вследствие общего возбуждения больные такого рода делаются неустойчивыми ко всякого рода инфекциям…

Они поднялись по деревянным скрипучим ступеням. В общем коридорчике горел свет, и Лиза чистила картошку. Увидав Нину и Юрия Дмитриевича, она сердито поджала губы и отвернулась. Дашутка сидела тут же, на кухонном столе, и баюкала куклу.

— Я куклу покачаю, — сказала она Нине, — а то кукла проголодается.

— Ну-ка молчи, — прикрикнула на Дашутку Лиза. — Что я тебе сказала, ты ведь обещала мне… Если ты будешь говорить, я посажу тебя в темную комнату…

Юрий Дмитриевич и Нина вошли к себе и зажгли свет. Рядом с балконом горел на столбе фонарь, опутанный паутиной. Вокруг фонаря тучей носилась мошкара, движения ее были так быстры и хаотичны, что мошкара сливалась в блестящие пересекающиеся линии. Паутина была густо покрыта погибшей мошкарой.

— Чепуха какая, — сказал Юрий Дмитриевич, — надо разбить этот фонарь, он меня раздражает… Знаешь, как это легко сделать… брызнуть из детской клизмы на раскаленную лампочку холодной водой…

— Что ты, Юрий, — сказала Нина, — Лиза и так обещала пожаловаться на нас в домоуправление.

Она подошла и обняла Юрия Дмитриевича.

— Напрасно мы переехали, — сказала она. — Это Бух посоветовал…

— Бух не виноват, — сказал Юрий Дмитриевич. — Смена впечатлений действительно помогает в определенных случаях… И я чувствовал себя лучше… А теперь мне опять хуже… Немного…

Он сел на стул и хотел расстегнуть ворот рубашки, но рука его скользнула мимо ворота и прижалась к левому боку, к ребрам. Нина выбежала в коридорчик и начала стучать к Лизе.

— Лиза! — крикнула она. — Юрий Дмитриевич нездоров… Я хочу вызвать «скорую помощь»… Я пойду звонить, а вы поглядите за ним…

— У меня ребенок… Вы мне покалечили ребенка, — сердито ответила из-за двери Лиза. — Я буду жаловаться на вас в домоуправление…

— Ничего, Нина, — позвал ее из комнаты Юрий Дмитриевич, — мне уже лучше… Иди сюда, посидим, поговорим…

Юрий Дмитриевич действительно несколько оправился.

— Иди сюда, — сказал он. — Сядь рядом со мной, жена моя… Я хочу почитать тебе Евангелие… Всё Евангелие… это только одна страничка, верней, главная суть Евангелия… Это первая страничка от Матфея… Лишь она принадлежит полностью Христу. Всё же остальное в значительной части принадлежит Иисусу, сыну плотника Иосифа. Всё остальное сильно перемешано с историей душевной болезни древнего иудея. К тому ж эта страничка — лучшая из поэм, которые я когда-либо читал.

Юрий Дмитриевич раскрыл Евангелие и прочел: Авраам родил Исаака; Исаак родил Иакова; Иаков родил Иуду и братьев его. Иуда родил Фареса и Зару от Фамари; Фарес родил Есрома, Есром родил Арама, Арам родил Аминадава, Аминадав родил Наасона, Наасон родил Салмона. Салмон родил Вооза от Рахавы; Вооз родил Овида от Руфи; Овид родил Иессея; Иессей родил Давида царя, Давид царь родил Соломона от бывшей за Уриею. Соломон родил Ровоама; Ровоам родил Авию; Авия родил Асу. Аса родил Иосафата, Иосафат родил Иорама; Иорам родил Озию; Озия родил Иосафама; Иосафам родил Ахаза. Ахаз родил Езекию. Езекия родил Манассию; Манассия родил Амона, Амон родил Иосию, Иосия родил Иоакима, Иоаким родил Иехонию и братьев его перед переселением в Вавилон. По переселении же в Вавилон Иехония родил Салафниля, Салафниль родил Заровавеля. Заровавель родил Авиуда, Авиуд родил Елиакима, Елиаким родил Азора, Азор родил Садока, Садок родил Ахима, Ахим родил Елиуда, Елиуд родил Елеазара. Елеазар родил Матфана; Матфан родил Иакова, Иаков родил Иосифа, мужа Марии, от которой родился Иисус, называемый Христом…

Юрий Дмитриевич отложил Евангелие, встал, подошел к балконной двери, глядя на мечущуюся вокруг фонаря мошкару…

— В этом длинном монотонном перечислении, — сказал он, — и страх перед концом, и жажда увидать конец… У человека со своей смертью сложные взаимоотношения, гораздо сложней, чем кажется на первый взгляд… Не менее сложны и взаимоотношения со своей смертью у человечества… Солнце прожило уже половину своей жизни, это определили астрономы, рано или поздно и оно умрет, превратится в «белого карлика». У Энгельса хорошо написано: «смерть как существенный момент жизни». Жить — значит умирать… Смерть — это биологическая необходимость… Возрастные сдвиги человечества так же фатальны и неустранимы, как возрастные сдвиги человека. Практическая медицина призвана смягчать болезненные явления, даже когда она далека от понимания их сущности… Бог и был для человечества этой практической медициной продолжительное время… Был, потому что теперь его нет… Это факт, не зависящий от радости одних по этому поводу и печалей других… Человечество пережило идею Бога, но идея Христа не исчезла, этот осиротевший после смерти отца своего сын приобретает теперь особый, главный и, может быть, единственный смысл… Если легенда о первом грешном, а значит, живом человеке — это легенда об Адаме, то легенда о Христе — это легенда о последнем идеальном человеке… И жертва Христа не в распятии вовсе, а в том, что он воскрес, чтобы быть последним… Христос — спаситель потому, что воплощает в себе всю гармонию человека со вселенной, к которой человек стремится, и, служа недоступным идеалам, он в то же время берет на себя весь «плач и зубовный скрежет», как написано в Евангелии о последнем дне, ибо гармония означает конец идеи существа, именуемого человеком… Но если гибель древнегреческих богов, языческих богов, не уничтожила Аполлона, Венеру, Геркулеса, то есть не уничтожила идеал телесной красоты и силы, ими порожденной, то почему же гибель современного Бога должна уничтожить идеал красоты духовной, каковым является лишенный плоти, отделенный от желчного душевнобольного Иисуса поэтический образ Христа-спасителя, может быть, самый великий и живой образ, созданный литературой… Нам никогда не приходилось слышать атеистическую лекцию «существовала ли Венера», а вот «существовал ли Христос» читают так же часто, как «есть ли жизнь на Марсе», и так же туманно… Страшась смерти, человечество стремится к ней всей жизнью своей с момента рождения, но умрет лишь один Христос, сын человеческий, ибо каждый возникает вновь в детях своих. Христос же умрет бездетным, ибо сам он зачат бесплодно, не телом, а сердцем… И еще об одном важном моменте сказать хочу… Это уже несколько об ином… Вернее, нет, всё о том же… О противоречии между человеком и человечеством… Может, Бог-то и возник, чтобы это противоречие сгладить… Помнишь, у Достоевского Иван мир Божий не принимает и гармонию всемирную в конце, если они куплены ценой страдания одного лишь ребенка… Достоевский, конечно, мощный разум, но сто лет, которые после него прошли, многое прояснили… То есть прояснили, чтоб еще больше затуманить, ибо чем более человек познает, тем менее у него права диктовать природе свое о ней представление, то есть он утрачивает те привилегии, которые предоставило ему на этот счет невежество, дававшее воображению его неограниченные возможности… То, что имел право не знать и путать Аристотель тысячелетия назад, то, что имел право путать Достоевский сто лет назад, навсегда утрачено современным человеком, познавшим теорию относительности и стоящим на пороге космических открытий. Достоевский путает человека с человечеством и стремление человека со стремлением человечества. Конечная цель отдельного человека, наверно, счастье. Конечная цель человечества — познание… Вернее, нет, я уточнить хочу… Конечная цель каждого человека тоже познание, для того он и создан природой, но человек самовольно, вопреки матери своей природе, проявил строптивость и изменил свою конечную цель… Счастье и было то райское яблоко… За него и мучения терпит человек… Но мир не нелепость вовсе, как говорит Иван, и гармония, конечно, не нелепость, ибо Достоевский прямо от человека к миру переходит, а между миром и человеком человечество существует. Человечество же конечную цель свою изменить не может, как бы ни старалось, тут уж природа хитро придумала, ибо человечество бесплотно, и лишь понятие есть философское, как и Христос, а человеческое счастье нелепо без человеческой плоти… Тут еще яблоко такое не придумано, чтоб человечество в целом соблазнить… Или Толстой… Толстой кончает «Воскресение» заповедями из Евангелия, также требуя их практического применения и считая, что они изменят мир немедленно, стоит лишь применить их каждому в качестве каждодневного правила. — Юрий Дмитриевич порылся в шкафу, достал томик Толстого, открыл на одной из закладок и прочитал: — «Не только само собой уничтожилось всё то насилие, которое так возмущало Нехлюдова, но достигалось высшее доступное человечеству благо — царство Божие на земле». — Юрий Дмитриевич отложил томик. — Это еще один яркий пример подчинения факта идее. Мир земной принадлежит не человеку, а человечеству. Жизнь человека измеряется десятилетиями, жизнь человечества измеряется миллионами лет… Нельзя отождествлять два столь разных организма, созерцание которых происходит по столь разным временным амплитудам… Толстой не знал еще теории относительности, не знал, что у человека и человечества секунды несоизмеримо разной величины… Человечество — подросток, для которого истины Евангелия еще недоступны… Доступность этих истин приходит где-то к концу жизни, а до естественной смерти человечеству миллионы лет… Моисеево «око за око» не так уж нелепо… Оно спасает подростка от насильственной смерти… Это не призыв к жестокости — это воздействие инстинкта при не созревшем еще разуме… Да… очень печальное зрелище — подросток в гробу… Когда умирают мальчики и девочки, только-только пробуждающиеся к жизни… Чехов понимал это несовпадение времен человека и человечества, оно ощущается в его творчестве, может, потому, что он жил несколько позже Толстого… То есть умер он раньше, но творчество его связано с более поздними представлениями о мире… В евангельской притче о виноградарях, которые были посланы в сад работать хозяином, но вообразили себя хозяевами и наслаждались в саду, убивая всех, кто напоминал им о хозяине и об их обязанностях к нему, Толстой на последней странице «Воскресения» слишком односторонне и безоговорочно осудил виноградарей… Однако не следует думать, что я требую национализации виноградника… Виноградарь есть человек, хозяин есть Бог или природа, это уж как назвать — не важно… Хозяин получит свое, когда виноградник созреет, но жизнь человека так ничтожно коротка, что он не может дожидаться зрелого винограда. И, осудив гордыню виноградаря, Толстой вместе с тем не заметил то духовное напряжение, с помощью которого виноградарь получает наслаждение от незрелого винограда, наслаждение, требующее человеческого таланта, недоступного всемогущему хозяину… И главные силы душевные тратятся вовсе не на то, чтобы вообразить себя хозяином виноградника, а чтоб почувствовать наслаждение от кислых ягод, такое же, какое хозяин ощутит лишь в конце, через миллионы лет, от ягод зрелых…