Автор неизвестен - Журнал День и ночь

В этот медленный, медленный день,
Заносящий листвою пути,
Будет холодно, что ни надень,
И невесело, как ни шути.

Есть причины для боли в виске,
И, когда всё на свете вверх дном,
На каком бы сказать языке
Что не выскажешь ни на одном?

Только то и умею, могу;
Только тем я, наверно, и жив,
Что ловлю каждый миг на бегу
И жалею о нём, упустив.

Нам бы времени чуть одолжить -
Мы бы в счёт этих дней и ночей
Стали по-настоящему жить:
До подробностей, до мелочей.

Мы бы в счёт этих месяцев-лет
Обустроили собственный рай.
Вот и жалко, что времени нет,
Даже если его — через край.

Сидеть в троллейбусе голубом,
Без всяких «быстрее, ну!»,
И слушать плеер, прижавшись лбом
К троллейбусному окну,

А там — пейзажи, что хоть в альбом,
Но кисти не обмакну.
Плывёт, как рыба, в окне собор.
Я призрак — я глух и нем.

А кем и быть-то, как не собой,
И как не с тобой, так с кем?
Но транспорт едет мой голубой,
Невольник маршрутных схем.

И в этом, собственно, вся беда:
Он едет, включив огни,
Пока протянуты провода,
А дальше уже ни-ни.

И лишь кондукторша скажет: «Мда.
Конечная, извини».
У всех — дорога. Никто не свят.
И не предсказать маршрут.

Иные едут куда хотят;
Другие — куда везут.
Пойдём, родная,
кормить
утят.
Я знаю чудесный пруд.

в метеолотерее, в один из дней,
выпадет белым жребием снег на землю, и снег над ней
будет последнее, что я увижу перед.
что мне сказать в конце, помимо спасибо за
несбывшееся слово, преданные глаза,
спасибо за настоящее, что будущему не верит.

поймёшь, говоря голове и снегу: кружись,
что нет лишних черт, ни одной, в иероглифе «жизнь»,
проводишь до остановки время, смешон и жалок, —
и мир покачнётся, уже не беря в расчёт
детали, мысли, проблемы, что там ещё,
вопросы морали, решаемые без шпаргалок.

но небо не рушится, осень стоит, где была,
и если ты спросишь, как у меня дела,
рассказывать долго, а если вкратце:
как будто не зная, что роль их слаба, слаба,
как заведённый, я складываю слова,
когда вычитанию самый сезон начаться.

я бы мог и взахлёб, навзрыд, мне нашлось бы, о чём навзрыд,
чтобы строчка дала эффект пресловутого кома в горле,
потому что и впрямь — болит, ведь у всех что-нибудь болит,
но, сдержавшись в который раз, я зачем-то пишу другое.

нет бы выглянуть из-за штор, да и, выглянув из-за штор,
заявить, что неважно — как, что могу хоть глагол с глаголом;
ведь и вправду неважно — как, но гораздо важнее — что
эй, трубите на все лады, что король оказался голым.

мир печален, но он красив, улыбнись, он же так красив,
ничего не хочу писать, я тобой хочу любоваться,
потому что люблю тебя, разрешения не спросив;
потому что уходят дни, и за двадцать уже, за двадцать.

я в словесной тону воде, но когда не тону в воде —
я стою. подо мной земля. неизбежное небо — выше.
так стоят поезда порой на пустых полустанках, где
никогда б не вошёл никто
и никто не вышел.

на удачу не уповая, примирившись и с тем, и с тем,
я на тридцать седьмом трамвае еду мимо облезлых стен,
и, пока эту чуть живую проезжает он полосу,
несущественно существую, несусветную чушь несу.

будто жаждут передавиться пассажиры, устроив гам.
я ж уткнулся в передовицу и не верю её словам.
мы с политикою бок о бок: я не с ней, но она со мной.
у неё милицейский облик, неприветливый и земной.

вот он — край мой, родной, капризный, да не капри, не сенегал.
пусть другой назовёт «отчизной», я названий бы избегал;
край, где каждый правитель — хмурый, оснащённый бревном в глазу.
дальше — вырезано цензурой;
дальше — вырезано цензу

Кому — бесстыдная весна,
кому-то песенка шальная,
Кому-то весточка из сна:
Я умерла, а ты как знаешь.

И только ветер простонал
да закачалися деревья,
как забухавший Пастернак
в обнимку с Анною Андревной.