Богомил Райнов - Странное это ремесло

Иной раз я достаю какую-нибудь картину, только одну, сажусь напротив, долго рассматриваю и так же, как Коро под конец жизни, чувствую, что мне от нее становится лучше. Но всего лучше становится мне от картин самого близкого моего друга, самых дорогих моих картин, хоть они ничего мне не стоили, — я получил их в подарок. И тогда я думаю о том, что не может человек иметь так уж много любимых произведений, как не может иметь так уж много настоящих друзей, и что если речь идет о произведениях, которые значат для тебя не больше, чем добрые знакомые, то есть ли смысл забивать ими дом и не лучше ли оставить чуть больше свободного пространства для себя самого и для своих друзей.

И я спрашиваю себя, не является ли стремление иметь как можно больше самых разнообразных вещей такой же бесплодной и испепеляющей страстью, что и сластолюбие тех охотников до женского пола, которые ненасытно меняют женщин и при огромном количестве побед ни разу в жизни, в сущности, не испытали настоящей любви.

Однако что пользы от здравых мыслей, если они приходят не до, а после случившегося? Все, что окружает меня, уже стало частичкой меня самого, каждая бронзовая фигурка, каждая картина, гравюра — это кусочек чего-то, что было, память о том, что произошло, и весь их пестрый сумбур — это отзвук сумбура во мне самом. Они — частица моего существа, моих метаний и загубленных дней, моих надежд и иллюзий, моих воспоминаний и ночных кошмаров. Я до сих пор брожу во сне по огромным, мрачным лавкам древностей, роюсь в папках со странными, волнующими изображениями, карабкаюсь по чудовищным грудам пыльных фолиантов, которые выскальзывают у меня из-под ног, ползу по затянутым паутиной подвалам меж позеленевших от сырости бронзовых фигур и вижу мертвенные лики старых военачальников, которые явились ко мне требовать свои ордена.

И мне мерещится, что я слышу в ночной глуши голоса всех этих вещей и каждая из них говорит на своем языке и о своих заботах: ведь не могут африканская статуэтка и обнаженная Диана говорить одинаково. И этот шепот, исходящий из всех углов моей комнаты, порой становится таким настойчивым и громким, что мне хочется отругать их — дескать, хватит забивать мне голову, но я молчу, потому что в конечном счете никто, кроме меня, не виноват, что я взвалил на себя больше, чем в состоянии нести.

В такие мгновения я вспоминаю о китайской кровати.

Это произошло во время моих скитаний по залам Отеля Друо. Я случайно забрел в зал, где распродавались произведения восточного искусства, аукцион только что начался, и посетителей было мало. Как всегда на таких аукционах, сначала шли вещи громоздкие, чтобы ко времени наибольшего оживления остались редкостные безделушки из слоновой кости и драгоценных камней.

Служитель внес круглый высокий столик массивного красного дерева, весь в сложнейшей резьбе, и аукционист объявил:

— Столик идет в комплекте с китайской кроватью. Всего таких столиков четыре — ставятся по два у изголовья и у изножья. Богатая резьба, инкрустация перламутром… Подлинный образчик китайской фантазии… Первоначальная цена десять тысяч…

Десять тысяч были смехотворно низкой ценой не только за кровать, но даже за один столик. Десять тысяч франков… Самая никудышная кушетка стоила дороже.

— Десять тысяч… — повторил аукционист, который явно спешил разделаться с малоинтересным делом. — Десять тысяч — раз… Два раза…

— Одиннадцать тысяч… — лениво обронил полный господин, стоявший рядом со мной.

— Господин в центре… Одиннадцать тысяч — раз… Два раза…

Молоточек взлетел в воздух, и в этот миг я не без удивления услыхал собственный голос:

— Двенадцать тысяч…

Я в глаза не видел этой кровати — она стояла в соседнем зале. Но столик был и вправду точно из сказки. Не хотелось, чтобы какой-то мелкий старьевщик унес эту сказку у меня из-под носа.

— Двенадцать тысяч от господина справа… Полный господин несколько свысока поглядел на меня.

— Двенадцать тысяч раз… Два раза…

Я ожидал, что сейчас прозвучит ленивый голос моего соперника, но молоточек неожиданно резко стукнул по кафедре, и я стал обладателем кровати.

Я отправился поглядеть на свое приобретение, надо было решить, как доставить его домой.

— Вот, — сказал служитель, указав в угол зала.

В углу стояло множество огромных предметов, поэтому я спросил:

— Что именно?

— Да все, — ответил он. — Все это — ваша кровать.

В первый момент я не мог понять, обрадовало меня это известие или испугало. «Все это» — означало не только четыре столика, но еще две широченные спинки с резьбой и инкрустацией, две широкие и, главное, очень длинные боковые доски, тоже инкрустированные и с резьбой, и четыре высоких колонны (они должны были, вероятно, поддерживать балдахин), сверху донизу украшенные всевозможными драконами и птицами красного дерева, не говоря уж о множестве прочих более мелких деталей.