Богомил Райнов - Странное это ремесло

— Сюда, пожалуйста, сюда, здесь вам будет удобнее и лучше видно, — говорил хозяин дома, подталкивая меня к узкому проходу между столом и кроватью.

Я смело опустился на указанное мне место и чуть не расшиб подбородок об стол, потому что, когда я сел, кровать прогнулась подо мной чуть не до полу. Хозяйка склонилась над плитой, готовя неизменный кофе, а художник извлек из угла огромных размеров папку.

— Моя маленькая выставка, — сказал он, нежно погладив папку. — Составлена вся из весьма скромных вещей…

— Не слушайте вы его, — произнесла у меня за спиной его жена. — Он настоящий художник! Но скажите сами, когда и где настоящие художники получали признание?

— Никогда и нигде, милое дитя, но это не повод изрекать банальности, — ответил ей студент.

— Не обращайте внимания, они вечно препираются, — снисходительно заметил художник. — Говоря, что вещи у меня скромные, я хотел сказать совсем другое: что я не только черпаю темы в кварталах бедноты, но и пользуюсь по возможности самыми бедными материалами. Началось это просто так, из-за безденежья, а потом я понял, что благодаря этому у меня выработался особый стиль. Мы думаем, что стиль достигается тем легче, чем богаче средства, которыми пользуешься, но можно достичь собственного стиля и противоположным путем — как можно больше себя ограничивая.

Не прерывая объяснений, он вынул из папки большой пейзаж, вид на какую-то безымянную некрасивую улицу — дощатые заборы, прокопченные фасады, низко нависшее серое небо.

— Видите, я использую оберточную бумагу и только несколько земляных красок. Дешевле оберточной бумаги и земляных красок я ничего придумать не мог. А потом понял, что ничего лучшего и не придумаешь. Что может быть более подходящим для этой нищенской жизни, чем серое, коричневое и землисто-красное…

— Грустные у тебя опусы, друг… — мрачно изрек студент, глядя на картины, которые, одну за другой, показывал нам художник.

— А что в этом мире не грустно? — вмешалась жена художника.

Картины навевали грусть, но в них и впрямь «что-то было», как изволил выразиться месье Пьер. И это «что-то» заключалось не только в пепельно-сером фоне бумаги и в скудной гамме красок, экономии ради обильно разведенных олифой. Оно заключалось и в экспрессии изобразительных средств, которые были именно изобразительными средствами, а не просто манерой и придавали этим образам нищеты и заброшенности осязаемость и эмоциональность.

— Нельзя такие прекрасные вещи писать на такой ужасной бумаге, — сказал я. — Дело не в дешевизне, а в том, что она слишком недолговечна.

— А мы разве долговечнее? — снова не сдержалась хозяйка. — У него две каверны, а вы толкуете о долговечности.

В тот момент я не догадался, а на другой день мне пришло в голову, что художник, быть может, пригласил меня в надежде, что я куплю одну из его работ.

Он не позволил себе ни одного намека, но как знать — возможно, он рассчитывал на это?

«Надо будет заехать, купить у него что-нибудь», — сказал я себе. А потом забыл. Иной раз вспоминал снова, но либо бывал занят, либо находился далеко от тех мест, где он жил, и опять забывал. Прошел, наверно, год, если не больше, когда я случайно опять очутился на той невообразимо узкой улочке, и в памяти всплыла зимняя ночь, проведенная в обществе художника, его жены и месье Пьера.

Долго и тщетно искал я дом — вероятно, оттого, что у меня осталось впечатление о старой, расшатанной временем башне. Когда же я в конце концов отыскал его, оказалось, что никакая это не башня, а самая прозаическая четырехэтажная развалюха, но в тот раз мы подымались по черной лестнице, некогда предназначавшейся для прислуги.

Квартира на чердаке оказалась запертой. Звонок не работал, но я стучал так громко, что этажом ниже отозвался женский голос:

— Кто там? Вам кого?

— Я ищу фотографа.

— Какого фотографа? Там никто не живет.

Спустившись вниз, я увидал молодую женщину в грязноватом халате, с обмотанной полотенцем головой.

— А куда он переехал?

— Понятия не имею. Мы тут совсем недавно. Постойте-ка…

И, нагнувшись над узким колодцем лестницы, пронзительно крикнула:

— Мадам Жакли-и-ин!

— В чем дело? — отозвался нижний этаж тоже женским голосом, но чуть более сиплым.

— Я ищу фотографа, который жил тут, в мансарде, — объяснил я, спустившись на несколько пролетов.

Женщина с нижнего этажа была тоже в грязном халате, но на голове закручены бигуди, а не полотенце. Во рту дымилась сигарета, глаза смотрели на меня с нескрываемой подозрительностью.